– Господи, Томка, ну что ты несешь! – рассердилась Ольга. – Какая я тебе мама?
– Знаю, знаю, что ты не моя, а Женькина мама! – Тамара, сердито оттолкнув ее, ввалилась в туалет, вскоре вышла и, продолжая отталкивать Ольгу, норовившую ее поддержать, потащилась вверх по лестнице, однако посредине споткнулась и неуклюже села, почти свалилась на ступеньки.
– Нет, я расскажу тебе про все это сегодня. Я спать не смогу, если с себя это не сброшу. Хотя какого черта я сброшу, если я теперь с ними работать буду?
– С кем? – прошептала Ольга, чувствуя, как холодеют руки от внезапной догадки. – Тебя что, завербовали в НКВД? В осведомительницы?!
– В том числе, – кивнула Тамара. – А также в любовницы начальника склада Бориса Борисовича Лозикова.
– Господи… – Ольга тяжело оперлась на перила, но Тамара дернула ее за подол, и она плюхнулась рядом на ступеньки.
– Короче говоря, Оля, я где-то не там повернула и топала, оказывается, не в Горький, а обратно в Старую Пунерь, – устало проговорила Тамара. – Никакого Дерсу Узалы, к чертям, из меня не вышло. Ты представляешь?! Умора… И в машине, которая меня подобрала, находился особист из Горького, который был в командировке в Дальнем Константинове и которого направили на наше строительство, на помощь нашему надсмотрщику, как не справившемуся. Школьники-то ушли со строительства? Ушли. Только они не попались по пути этому капитану. Надо же, он был в обычной военной форме, а шпала – она ведь и есть шпала. Поди знай, кто он: капитан общевойсковой или лейтенант госбезопасности… Нашивок на рукавах шинели у него не было, вот я и влипла! Когда мы приехали снова в Старую Пунерь, этот товарищ Тюленев – эта фамилия, кстати, ему совсем не подходит! Ему бы фамилия Волков подошла. Или, там, Медведев, Зверев, Хищников… – ну, он вызвал учительницу, которая была с ребятами и которая осталась на строительстве, и сказал, что дает ей сорок восемь часов сроку. Если через сорок восемь часов не вернутся сбежавшие ученики, он ее расстреляет. Из кобуры вынул наган и положил на стол, показал этой женщине, из чего расстреливать будет, потом убрал. «Все понятно?» – спрашивает. Она кивнула. «Ну, идите», – сказал Тюленев. Она выходила, не попрощавшись, придерживаясь за стену, чтобы не упасть, тихо закрыла дверь…
Тамара нервно перевела дыхание.
– А потом он снова взял пистолет и повернулся ко мне. И говорит: «А тебе я сорока восьми часов не дам. Эта баба детей распустила, но сама-то осталась. А ты ушла. Сбежала! Дезертировала с объекта государственной важности. Ты знаешь, что я могу тебя шлепнуть прямо сейчас? У меня есть на это права. Пристрелю, как врага!»
– О господи, – простонала Ольга. – Да что же это такое?!
– Вот что-то такое, – криво усмехнулась Тамара. – И я ему, главное, говорю: «Прямо здесь, в кабинете, шлепнете?» А мы разговаривали в конторе деревенской. Там все такое обшарпанное… стол колченогий, который все время ходуном ходил, вдобавок чернилами забрызганный. Посредине было большое черно-фиолетовое пятно – наверное, там целую бутылку разлили! А от этого пятна разлетелись кляксы. К одной кто-то пририсовал ручки и ножки, кривенькие такие, уродливенькие…
– Тома, – растерянно спросила Ольга, – а ты как все это разглядела?
– Не понимаешь? – взглянула на нее Тамара. – Серьезно, не понимаешь? Ну хорошо, поясню подробнее. Тюленев предложил мне выбор: или встать к стенке, чтобы он меня пристрелил прямо здесь, или повернуться к столу, облокотиться на него, задрать юбку и снять штаны. Только не спрашивай, зачем! – сорвалась она на визг, не глядя в изумленное Ольгино лицо. – И пообещал, что после этого он решит, что со мной делать. Может, застрелит. Может, нет. Ну, я повернулась к столу… И пока все это продолжалось, я рассматривала чернильные пятна, стараясь не думать о том, что это последнее, что вообще вижу в жизни. Потом… потом он не дал мне одеться и сказал: «Или ты сейчас пишешь обязательство о сотрудничестве, или я снова тобой займусь насколько моих сил хватит, а потом пристрелю!» И все так просто, самыми ужасными, самыми грубыми словами… Весомо, грубо, зримо, как у Маяковского!
Тамара попыталась засмеяться, но издала только жалкий истерический хрип. Прижала губы ладонью, помолчала, потом продолжила:
– А я на него смотрю и понимаю, что он не врет. Отделает – и застрелит. Пощады от него ждать нечего. И Сашка останется один, без меня. И если Витя погиб, значит, у него не будет никакого родного человека… Он останется совсем сирота! Нет, я, конечно, понимала, что ты его не бросишь, но все же он тебе не собственный ребенок, а сейчас такое время ужасное, могла ли я на тебя такую тяжесть взвалить? Вдруг ты надорвешься и решишь отдать его в детдом?
Ольга только взглянула на Тамару с возмущенным изумлением, однако ни слова не сказала, понимая, в каком состоянии сейчас подруга. Да ее саму дрожь била, что же говорить о Тамаре!
– Ну и я согласилась. Ради Сашки. И ради себя. Я написала заявление, какое он хотел, но он меня все равно не отпустил, и снова все это произошло. Потом, на мое счастье, Тюленев устал. И тут пришел Лозиков. Тюленев сделал мне знак молчать, и я вдруг поняла, что шпионить мне придется за Лозиковым. У меня началась истерика от страха. Тюленев ушел, сказав, что отдает меня Лозикову, пусть, мол, развлекается. Но ему, кажется, было жалко меня. Он дал мне выпить водки, накормил, проводил даже до уборной. Потом мы вернулись в контору, ну, жалость у него прошла, видимо, и он тоже меня… К счастью, не на столе… Там нашелся какой-то диван. Ну и вообще он оказался, слава богу, послабее, чем Тюленев. Его хватило только на один раз вечером и на один раз утром. Ну да, мы вместе ночь провели. Как же мне было тепло спать на этом диване, а не в сарае… И утром Лозиков уговорил Тюленева меня больше не трогать, сказал, что берет меня к себе на работу. Тюленев только усмехнулся, и я поняла, что он на это и рассчитывал. Я так и не знаю, что там у этого Лозикова на его складах, почему этим интересуется НКВД. Ну да ничего, скоро узнаю. Ах да, это Лозиков дал мне продукты. Что ж, я их честно заработала!
Тамара с трудом поднялась, держась за поясницу:
– Ладно, вот теперь я в самом деле больше не могу. Пошли спать.
Она поднялась на несколько ступенек и оглянулась на Ольгу, которая по-прежнему сидела сгорбившись:
– Ты решила тут, на лестнице, ночевать?
Ольга не ответила.
– А, понимаю, – усмехнулась Тамара, повисая на перилах. – Я так и знала… Не стоило тебе этого рассказывать. Надо было наврать, что меня просто отпустили домой, что я нечаянно нашла хорошую работу… У тебя все удачно складывалось, ты счастливая мать и жена, тебе невозможно понять, на что только не пойдешь ради ребенка. Ради своего ребенка! Ну что ж, теперь ты можешь выгнать нас на улицу…
– Да ты с ума сошла, – передернула плечами Ольга. – Ну что ты несешь?! Думаешь, я тебя презираю? За что?! Да ведь я сама… Ну да, может быть, я и не способна понять, на что только не пойдешь ради своего ребенка, зато ради чужого – чужого! – я сделала куда больше, чем сделала ты. Я отдалась мужчине, которого ненавидела, я написала на него донос, я из-за этого разрушила жизни нескольких людей, в том числе бедной Фаины Ивановны, которая теперь у нас тут спит наверху, я втерлась в чужую семью и уничтожила ее, – и это все я сделала ради девочки, которая мне дороже всех на свете…
