– Ты что, хочешь сказать, что Женя – не твоя дочь? – изумленно выдохнула Тамара. – Но как же так?!
– Я нашла ее ночью в Москве на улице, – устало ответила Ольга, наконец поднимаясь со ступеньки и тоже потирая спину. – Мне трудно все это объяснить, но иногда кажется, что за мной с тех пор присматривает одна женщина: у нее зеленые глаза, темно-русые волосы и такая же родинка в уголке рта, как у Жени. Еще я смутно помню какого-то мужчину, высокого, темноглазого, который вроде бы оказался там, на бульваре, где я малышку подобрала, одновременно со мной…
Она вдруг умолкла, насторожилась:
– Кажется, наверху скрипнула дверь?
– Я ничего не слышала, – подняла голову Тамара.
– Наверное, мне тоже померещилось, – сказала Ольга. – Дети давно спят, Фаина Ивановна вообще едва жива.
– Пойдем и мы спать! – зевнула Тамара. – Хотим мы этого или нет, но завтра с утра мне на работу. А ты уверена, что эта твоя Фаина Ивановна справится с детьми?
– В крайнем случае дети справятся с ней, – слабо усмехнулась Ольга. – Думаю, она будет стараться. Ведь мы ей нужны так же, как она нам. Податься ей больше некуда!
Они поднялись на площадку лестницы и остановились у своих дверей.
– Я бы очень хотела, чтобы ты забыла, о чем я тебе рассказала, – глухо проговорила Тамара. – А я забуду, о чем рассказала ты.
– Хорошо. – Ольга быстро обняла ее. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – облегченно всхлипнула Тамара, уткнувшись ей в плечо. – А знаешь, школьники из Кишкинского сельсовета утром все же вернулись на строительство. Так что Тюленеву не удалось никого расстрелять!
– Мы об этом забыли, – ласково отстраняя Тамару и поворачивая ее к двери, напомнила Ольга.
– Нет, правда?! – с надеждой шепнула та.
– Конечно, – ласково улыбнулась Ольга, входя в свою комнату.
Подруги так и не заметили в темноте Фаину Ивановну, которая, приникнув к своей приоткрытой двери, не пропустила ни слова из этого разговора.
Из записок Грозы
Анюта изредка на меня косилась, словно хотела о чем-то спросить, но я ее опередил, задав вопрос, который меня так и донимал:
– Не жалко тебе свою красоту в монастырь отдавать?
Девушка взглянула строптиво, отчужденно:
– Зачем искушаешь?
Теперь изумился я:
– Да чем же?!
– Про красоту мою говоришь, сердце тревожишь мирским. А я с миром рассталась, еще когда совсем маленькой была. Умерли родители – нас с братом монастырские пригрели. Другой жизни мы не знаем и не хотим. Знаешь, как гордится Гедеон, что его «лесным хозяином» сделали!
– А что это такое? – спросил я с искренним любопытством.
– Думаешь, чем здешняя братия кормится? – вопросом на вопрос ответила Анюта. – Своим собственным хозяйством и промыслом. Под церковью Иоанна Предтечи стоит водокачка, которая дает в монастырь воду. Верстах в двух, на хуторе Маслиха, что по реке Сатису, – большое молочное хозяйство. Саровский лес велик, обширен, простирается на много верст кругом! Монахи заготавливают бревна для строек, рубят дрова, на покосах трудятся, собирают грибы и ягоды. Запасов потом хватает на целый год. Присмотр за всеми угодьями и монахами, что в лесу работают, ведет Гедеон, оттого и называется «лесным хозяином».
– А в Дивееве тоже так? – спросил я.
– Конечно, – кивнула Анюта. – Сестры все сами делают. У каждого свое послушание. Вот и у меня будет – после пострига. Хорошо бы тоже к лесу определили, как брата. Для меня лес – дом родной!
– Погоди-ка, – спохватился я, – но ведь если монастырь закроют, никакого пострига не будет.
«Тогда у тебя начнется совсем другая жизнь, – так и хотелось мне сказать. – Ты не будешь больше носить этот черный платок, который тебя старит и уродует. Ты станешь обычной девушкой, которая ищет в жизни счастья, а не обречена на вечное девство. Выйдешь замуж, нарожаешь детей – и забудешь своего небесного жениха, которому все мало невест!»
Я не был религиозен. Но и святотатцем не был. Мне просто казалось ужасным отнимать у таких молоденьких, красивых девушек, как Анюта, радости жизни, любви!
– Опять искушаешь? – вдруг воскликнула она гневно, словно бы услышала мои мысли. – При монастыре, без монастыря – святой постриг жив будет. Матушка игуменья никуда от монастыря не денется, она и в мирской избе схимницей останется. Еще в старые времена, рассказывали, монахинь должно было жить в монастыре определенное число, однако желающих отрешиться от мира было всегда больше, вот их и постригали сверх того числа, тайным постригом. И со мной так же случится. Тайно постриженные носят новое имя негласно и не имеют права на мантию – их постригают в полумантию
[68]. А как до сорока лет доживут, то и в мантию постригают. Может, и со мной так произойдет, Бог даст.
В голосе Анюты звучал истовый восторг. Я слушал ее, жалея, как жалел бы сестру. В самом деле – я ощущал некое духовное родство с ней. Чудилось, будто тень Лизы следует рядом со мной…
Именно тень, потому что Анюта, при всей ее красоте и несомненном магическом даре, была всего лишь бледным подобием Лизы!
Стоило мне так подумать, как Анюта искоса быстро взглянула на меня, и мне показалось, что в глазах ее блеснули слезы.
Она умолкла… Уже не первый раз я замечал, что стоило мне подумать о Лизе, как Анюта мрачнеет.
Может быть, я что-то брякнул вслух? Нет, конечно, скорее всего, Анюта и в самом деле слышала мои мысли. Но что может быть обидного для Анюты, если я думаю о своей жене?
И внезапно я понял что. Девушка не зря говорила об искушении. Я ведь ее и в самом деле искушал… совершенно безотчетно. Искушал тем, что признавал за ней право жить другой жизнью, а не той, к которой она привыкла и которую считала единственно возможной для себя. Я не считал себя писаным красавцем, однако рядом с Лизой привык быть гордым своей мужской, не столько магической, сколько вполне естественной силой. Видимо, Анюта чувствовала во мне то, чего не знала раньше, обитая среди людей, служащих Богу, принесших себя в жертву ему, остающихся мужчинами только внешне… Анюту искушало именно то, на что она сознательно закрывала глаза: иная сторона жизни, совсем иная! А обижало ее то, что она безошибочно почувствовала: мой к ней интерес ограничен этой почти братской жалостью, поскольку я всецело поглощен своей женой и другие женщины могут быть для меня только сестрами… во Христе или по жизни, да как угодно!
