Глава 29
Жизнь при дворе потекла своим обычным чередом, среди всякого рода развлечений. Императрица устраивала в Эрмитаже свои маленькие вечеринки, которые раз или два в неделю чередовались с большими придворными празднествами; на последних придворная знать вовсю развертывала свой сказочный блеск и по временам на них получали свободный доступ также и простые граждане столицы, без всякого приглашения и лишь при условии появления в тех костюмах, которые предписывались придворным этикетом.
На всех этих больших празднествах, как и в тесном кругу своих, приближенных, императрица выказывала по отношению к каждому самую любезную приветливость. На этих больших общедоступных собраниях она свободно и непринужденно расхаживала среди по большей части незнакомой ей публики, с благосклонной снисходительностью обращалась к некоторым из граждан, спрашивала их имена, интересовалась их делами и даже Потемкин, который был постоянно вблизи нее, в ожидании приказаний, при подобных обходах должен был следовать в порядочном отдалении за нею, чтобы никоим образом не мешать свободному доступу к ней ее гостей, толпа которых то приливала к ней, то снова убывала. Лицо государыни сияло беспечным весельем, ее разговор был оживленнее, чем когда бы то ни было; к тому же она умела с одинаковым мастерством и уверенностью сказать какому-нибудь ремесленнику грубое и крепкое словцо на русском языке и соперничать с Дидро в остроумных афоризмах и тонкой игре слов.
В то время не было ни телеграфа, ни прессы и никто не осмеливался распространять неблагоприятные вести по императорской почте; поэтому население Петербурга и не подозревало ничего об опасном положении Румянцева на турецких границах, равно как о возраставшей опасности, которою угрожал из яицких степей Пугачевский бунт; тем более, что солидные коммерсанты, получавшие через своих агентов случайные вести из южных областей империи, остерегались говорить о них.
Несмотря на это внешнее веселое спокойствие, императрица испытывала боязливое беспокойство и томилась под гнетом забот; ей необходима была вся ее чрезвычайная сила воли, чтобы удержать улыбку на своих губах и гордую самоуверенность во взоре, так как в действительности ее положение было плохо и довольно опасно, и никто так ясно, как она сама, не сознавал той опасности, которая угрожала ее невидимому непоколебимому могуществу и ее влиянию при всех европейских дворах. Если бы Румянцев был разбит или ему пришлось отступить пред превосходящими его силами турок, если бы он не одержал решительной победы и не добился заранее намеченных условий мира, то рассеялся бы ореол русского оружия на Востоке и Екатерина Алексеевна была бы вынуждена отказаться от Польши. Это грозило бы ей уничтожением всех ее смелых планов относительно присоединения польских провинций и учреждения продолжительного протектората над Речью Посполитой. Угроза этому уже существовала: достаточно было одного ухода войск, которые Салтыков повел к турецким границам, и враги России вздохнули и напрягли все свои силы против ее гнета. Но раз русская политика сделала бы такой решительный шаг назад, то с ее влиянием в Европе, основанным на страхе пред нею, уже было бы покончено; не было сомнения, что король прусский предусмотрительно отступит, что Австрия, едва скрывавшая свою вражду и зависть, присоединится к Франции и что Англия потребует в качестве вознаграждения за свой союз значительных привилегий в русской торговле.
Не меньшая опасность грозила императрице и внутри империи. Пугачев совершенно подчинил себе далекие области на Урале; он даже склонил на свою сторону могущественнейших киргизских старшин. Его войска, которые он с железной энергией держал в строгой дисциплине, своею численностью уже далеко превосходили сто тысяч и его конные отряды с каждым днем разъезжали все ближе и ближе к Казани, так что ее комендант все настоятельнее просил императрицу о подкреплении. Князь Голицын, который, собрав войска, выступил против Пугачева, понес чувствительное поражение и не был в состоянии приостановить дальнейшее движение Пугачева. Положение было тем опаснее, что еще были в полной силе впечатления, вызванные некоторым подобием русского парламента в виде комиссии для слушания наказа по составлению нового уложения, которая была созвана императрицей за несколько лет пред тем в Москве. Все сословия империи – духовенство, дворяне, горожане и свободные хлебопашцы должны были послать в эту комиссию своих выборных и это странное собрание, члены которого в большинстве не умели ни читать, ни писать и не имели ни малейшего понятия ни об общественной жизни, ни о правах общества, заседало в одном из огромных залов московского кремля. Желала ли императрица, благодаря этой комиссии, снискать новое выражение удивления в Западной Европе, думала ли она о том, что благодарность народа создаст противовес признакам тайного, но все заметнее проступавшего нерасположения, которое выказывало к ней, чужеземке, родовитое московское дворянство, – только она предложила на обсуждение этому замечательному собранию свой наказ, касавшийся составления свода законов; хотя многие из депутатов едва ли имели понятие, что им делать на своих заседаниях, но вскоре и в этой комиссии обнаружился тот здоровый инстинкт, который живет во всех парламентских собраниях: при обсуждении наказа императрицы стали раздаваться громкие голоса, требовавшие предоставления отдельным областям империи права определять размеры обложения, и, что было еще опаснее, некоторые громко требовали совершенного освобождения крестьян и уничтожения крепостного права. Весть об этих совещаниях комиссии через тех же выборных достигла провинции и благодаря этому обнаружилось заметно усиливавшееся брожение среди сельских обывателей, громко благодаривших государыню за то, что она лично пожелала выслушать мнение народа о законах; но в то же время дворянство угрожало противопоставить благим намерениям императрицы свои корыстолюбивые интересы.
Дело дошло до бурных сцен в комиссии; большинство представителей помещиков-дворян грозно заявляло, что уничтожать всякого, кто осмелится поставить на очередь вопрос об их правах собственности над крепостными; беспорядок еще увеличился благодаря тому, что в лагере дворян граф Шереметев, богатейший помещик в России, стал во главе стремившихся к реформе и громко объявил, что лично он готов дать полную свободу всем своим крепостным. Волнения, вызванные вестями о деятельности этой комиссии, проникшими вглубь России, становились все опаснее, благодаря победоносному шествию вперед Пугачева, так как ведь и он объявлял в своих прокламациях об освобождении крестьян и уничтожении крепостного права; раз ему удалось бы подступить к Москве с массами стекавшихся к нему крестьян, в ореоле победы над помещиками, против которых он энергично натравливал крестьян, предавая землевладельцев в полное распоряжение последних, которые не останавливались пред жесточайшей расправой с ними; если бы ему удалось овладеть первопрестольной столицей Российской империи и добиться там признания себя действительным императором Петром Федоровичем, то власти Екатерины Алексеевны был бы нанесен смертельный удар.
Разумеется, императрица обнародовала манифест, в котором объявила Пугачева обманщиком и государственным изменником и повелела подвергнуть его наказанию. Но этим и исчерпывалось дело для официального придворного мира и для населения Петербурга. Однако, несмотря на то, и сама императрица вполне сознавала, какой серьезный оборот принимало все это и какая опасность со всех сторон угрожала ее власти и основам ее царствования; а сознание, что иностранные дипломаты при ее дворе, а, следовательно, и европейские кабинеты были совершенно точно осведомлены относительно ее опасного положения, увеличивало ее заботы и огорчения.
