Екатерина Алексеевна, склонившаяся над Потемкиным, подняла голову, взглянув на Бередникова, ответила:
– Это страшное, роковое дело не должно быть облечено тайной. Велите составить протокол о случившемся; весь свет должен узнать, что и как произошло; тело убитого должно быть выставлено в шлиссельбургской крепости, чтобы каждый имел к нему доступ и мог воздать последний долг почтения несчастному, который не виновен в том, что некогда был провозглашен императором вопреки законам страны. Обоих убийц следует заковать в цепи и немедленно представить в суд; они пролили священную кровь из рода исконных царей России и не должны остаться безнаказанными.
– Это невозможно, ваше императорское величество! – суровым голосом возразил Бередников. – Поручиков Улузьева и Чекина нельзя предать суду и подвергнуть каре, потому что они сделали то, что предписывал им служебный приказ.
Екатерина Алексеевна с полминуты стояла в молчаливом раздумье, а затем сказала:
– Вы смелы, генерал!.. Но вы храбры, верны и, пожалуй, правы в данном случае. Однако я не хочу, чтобы при моем царствовании русская земля носила на себе убийц потомка Петра Великого. Пускай Улузьева и Чекина посадят на корабль и отвезут в ту гавань, которую они назначат сами. Они не должны никогда больше возвращаться в Россию, понимаете? Никогда больше; в противном случае на них обрушится вся тяжесть моего гнева и отвращения к их поступку!
– Слушаю, ваше императорское величество, – ответил Бередников, – но прошу всемилостивейше уволить меня от командования шлиссельбургской крепостью, и если мне не найдется никакого иного места и останется только послать меня простым рядовым в армии, драться с турками, то там я найду открытый и прямой путь, на котором храброму солдату надлежит исполнять свой долг.
– Я не забуду вашего желания, – ответила Екатерина Алексеевна, – для человека ваших заслуг повсюду найдется почетное место.
Государыня протянула ему руку, на которой были следы крови Потемкина, но Бередников как будто не заметил этого; он отдал по-военному честь, круто повернулся и вышел вон твердым, гулким шагом.
Тем временем явился лейб-медик; он осмотрел Потемкина и тотчас серьезным, решительным тоном сказал:
– Рана сама по себе не опасна и скоро заживет, но глаз сильно поврежден и, пожалуй, почти потерян.
– Ужасно, – воскликнула государыня, – ужасно! Мановению моей руки повинуются народы от Балтийского моря до азиатских степей, и все, что есть великолепного и драгоценного на земле, доступно моему желанию, а между тем я не могу возвратить глаз верному другу! О, как ничтожны, как малы вся земная власть и величие!
– Они велики и чудесны, – тихонько шепнул ей на ухо Потемкин, – когда понадобится отмстить за друга.
Молния вспыхнула в глазах Екатерины Алексеевны, она пожала Потемкину руку. Однако эта рука дрожала, и государыня робко озиралась на дверь, в которую вышел Орлов.
Лейб-медик увел Потемкина в его спальню.
Хотя раненый превозмогал свои страдания с твердой стойкостью, но изнурительное действие их дало-таки почувствовать себя, и, когда пострадавшего уложили в постель, у него открылась сильная лихорадка, которую врач признал однако неопасною. Все усилия медика были направлены к тому, чтобы только уменьшить боль, так как всякая попытка спасти зрение в поврежденном глазу была бы напрасна.
Вскоре у одра болезни Потемкина появилась императрица. Пока продолжалась лихорадка, она покидала его лишь на короткое время, когда ей приходилось давать нужные аудиенции, а ночью требовалось освежить усталое тело сном.
Прихожая Потемкина сделалась сборным пунктом для всего двора, потому что раз императрица так явно и открыто выказывала участие к страданиям своего адъютанта, то каждый считал своим долгом обнаружить не меньшее усердие. Высшие придворные сановники и даже министры заходили по несколько раз в день лично осведомляться о состоянии здоровья больного. Он всегда оказывал им приветливую и любезную предупредительность, и хотя удержался в исключительном благоволении императрицы, все же отнеслись к этому благосклонно и без зложелательства. Правда, удар бильярдным кием стоил глаза адъютанту государыни, метившему очень высоко, но эта потеря, хотя и не способствовавшая его мужской красоте, казалось, решила в пользу Потемкина борьбу за господство, предпринятую им с таким гордым и смелым мужеством; ведь, сделайся он даже полновластным правителем русского государства, так все же весь блестящий двор Екатерины Второй не мог бы с большею почтительностью и усердием осаждать его двери. Сама государыня, которая до той поры, вопреки своей страстной любви к нему, сохраняла еще нередко оскорбительное и подавляющее гордое достоинство повелительницы в их отношениях, выказывала теперь, у его одра болезни, только любящую преданность и почти смиренную заботливость утолить ему всякую боль, исполнить каждое желание, прочитанное в его взоре.
Однако, несмотря ка этот внешний блеск его положения, который как будто сулил ему осуществление самой смелой из его честолюбивых надежд, Потемкин сделался мрачен и печален после того, как лихорадка, причиненная раной, прошла и он снова приобрел здравую ясность мышления.
Дело в том, что при всей усердной заботливости и преданности со стороны государыни ему не удавалось пока добиться от нее слова, что он получит удовлетворение за нанесенную ему обиду и его соперник будет устранен. Императрица избегала всякого намека на этот предмет и при малейшей попытке своего генерал-адъютанта затронуть щекотливый вопрос спешила переменить разговор или осыпать больного друга страстными словами любви. Между тем они далеко не могли утешить и успокоить его, так как без полнейшего удовлетворения за нанесенное ему при стольких свидетелях бесславие он не мог снова показаться при дворе, а единственным действительным удовлетворением, которым он мог удовольствоваться, было бы удаление Орлова. Потемкин сознавал, что если он не достигнет этого, то унизится до презренного положения ничтожного фаворита, который каждую минуту должен быть готовь к тому, что им пожертвуют ради непостоянного каприза императрицы или надменного требования князя Орлова. Поэтому он твердо решил положить конец такому состоянию сомнения и неуверенности и скорее тотчас возвратиться в уединение, если ему не было суждено достичь гордой цели единоличного господства над сердцем и умом императрицы. По большей части в ночной тиши он принимал своего доверенного конюшего Сергея Леонова, оказавшего ему крайне важные услуги при наблюдении за Ушаковым, и этот человек много раз приводил к нему через потайной коридор незнакомые таинственные фигуры, совершенно закутанные в толстые плащи.
Пока все это происходило в Зимнем дворце, Григорий Григорьевич Орлов, казалось, нисколько не беспокоился о своем сопернике и о внимании, оказанном ему императрицей; он жил по своему обыкновению, по-прежнему ездил в леса охотиться на волков и медведей и собирал своих закадычных приятелей на бесшабашные пиры.
Правда, его брат Алексей Григорьевич предостерегал и увещевал его не полагаться с такой безумной смелостью на благоволение и благодарность императрицы. Однако Григорий Григорьевич смеясь, отвечал ему:
