Прокурор серьезно струсил и, зная могущество всесильного Орлова, поспешил к дверям, чтобы исполнись его приказание.
Солдаты вошли, окружили Пугачева, который все еще стоял на коленях и в ужасе глядел на Орлова. Его подняли. Он позволил себя увести, но, уходя из комнаты допроса, странно поглядывал назад и цеплялся за солдат своего конвоя, как бы ища у них защиты от человека, голос которого так сильно поразил его.
По уходу самозванца Орлов снова обратился к прокурору и, потребовав от него протокол допроса, прочитал его и, оставив в нем лишь признание Пугачева в святотатственном принятии на себя имени императора Петра Федоровича, приказал немедленно же составить новый акт допроса, а черновик его тут же уничтожил.
Все было исполнено согласно его приказанию. Граф Чернышев и комендант отбыли из Москвы на следующий день, Орлов же несколько задержался и лишь через два дня после них отправился в Петербург, чтобы донести государыне о результатах своего следствия…
Однако еще ранее его прибытия Потемкин получил от своего доверенного подробный доклад обо всем происшедшем в Москве. Отпустив своего посланца с большой наградой, он торжествующе воскликнул:
– Ну, князь Григорий Григорьевич, теперь ты в моих руках! Конец твоей власти и всемогуществу!
Он тотчас же поспешил к императрице и, подробно сообщив ей о сцене допроса, прибавил:
– Вы видите, ваше императорское величество, какие слуги стоят у ступеней вашего престола! Заверяю вас своим словом, все было так, как я передал вам. Благоволите в подтверждение этого расспросить графа Чернышева и вытребовать у коменданта приказ князя Орлова, и вы убедитесь, какую пропасть рыли у ваших ног ваши былые друзья.
– Спасибо тебе, Григорий Александрович. Я не знаю, как благодарить Господа за то, что Он удержал меня от дарования Григорий тех полномочий, которых он просил у меня! Да, как ни темна ночь, но все же ясный свет солнца победоносно рассеивает ее тьму… Еще раз спасибо тебе! Пошли к графу Чернышеву мое повеление незамедлительно явиться ко мне по приезду из Москвы, и потребуй от коменданта письменный приказ, по которому он выпустил тогда этого несчастного безумца.
Воля государыни была исполнена; она долго совещалась с графом Чернышевым. Он не скрыл от нее ничего и таким образом все сведения Потемкина вполне оправдались.
Орлов, вернувшись в Петербург, на следующее же утро, в обычные приемные часы государыни явился в Зимний дворец.
Екатерина Алексеевна приняла его в присутствии Потемкина и графа Чернышева.
Князь Григорий Григорьевич спокойно приступил к своему докладу.
– Ваше императорское величество! – заявил он, – дерзновенный бунтовщик сознался во всех своих провинностях, и ждет вашего приговора себе. Вот здесь, в этом документе, записано его предерзостное признание. Он верил в то, что он – истинный император Петр Федорович, и называет себя вашим супругом.
С этими словами он подал государыне протокол допроса. Екатерина Алексеевна приняла от него бумагу, и, не взглянув на нее, промолвила:
– Но как же он дошел до этой мысли? Свободно ли, без принуждения он высказал свое признание?
Орлов молчал. Его взгляд упал на испытующе глядевшего на него Потемкина, гнев вспыхнул в его глазах под пристальным взглядом соперника, но государыня, не выждав его ответа, обратилась к Чернышеву:
– Что скажете вы, граф, на это?
– Ваше императорское величество! Совершенно верно, этот Емельян Пугачев признал себя виновным, но вполне определенно заявил, что верил в свое дело, так как ему не раз говорил кто-то, что он чрезвычайно похож на покойного вашего супруга и что какая-то сила толкала его на то дерзкое дело, на которое он пошел.
Императрица живо воскликнула:
– Да, да, теперь я вижу, что я составила себе правильное мнение об этом несчастном, который так ужасно нарушил мир и тишину в государстве. Мое предположение оправдалось: только безумие расстроенного ума может толкнуть на такие неслыханные преступления. Бедный, он больше заслуживает сострадания, чем ненависти и отвращения. Какое-нибудь болезненное видение смутило его душу. И я счастлива, что только умопомешательство может привести сына святой Руси к государственной измене, к такому кощунству как оно привело к тому Емельку Пугачева.
Орлов вначале уставил свой взор на императрицу, как бы не понимая ее слов; наконец, он как будто понял смысл ее речи и язвительная, надменная усмешка появилась на его устах.
Чернышев смотрел молча вниз, а Потемкин равнодушно стоял за креслом императрицы.
– Для меня все ясно, – строгим и повелительным голосом поспешно добавила Екатерина Алексеевна, – и в дальнейшем разъяснении я больше не нуждаюсь. Я убедилась, что несчастный мятежник – сумасшедший, и вы все, слышавшие его, будете этому свидетелями, чтобы весь народ знал, что ни один русский в здравом рассудке не способен на такое злодеяние. Это дело пусть будет кончено; нет нужды больше искать соучастников. Нужно решить участь Пугачева, но я не могу спасти его от смерти. Правосудие требует возмездия и для него самого была бы тягостью дальнейшая жизнь.
Жестом, полным гордого величия, она простилась и скрылась в соседнюю комнату, сопровождаемая Потемкиным.
Едва только удалилась императрица, Орлов, ни с кем не прощаясь, быстро и стремительно вышел, за ним последовал граф Чернышев. Но уже через час последний был снова вызван во дворец.
Долго сидела императрица, запершись с военным министром и Потемкиным. Лишь только граф Чернышев, серьезный и взволнованный, покинул кабинет ее величества, он тотчас же поехал в конногвардейские казармы, а оттуда немедленно выехали ординарцы и быстрой рысью направились в казармы различных гвардейских полков; час спустя, к величайшему удивлению и страху двора, была удвоена стража при Зимнем дворце и во двор въехал батальон гренадер с заряженными ружьями при штыках.
Но первый страх, вызванный этими необычными мерами, скоро исчез, когда, несмотря на усиление стражи, все во дворце шло обычным порядком и гоффурьеры раздали многочисленные, как всегда, приглашения на вечернее собрание у ее императорского величества. Меры предосторожности приписали только тому обстоятельству, что во всем городе царило, конечно, радостное, но все же приподнятое щедро раздаваемой водкой возбуждение. Так как в продолжение последних дней для поддержания порядка по городу ездили усиленные патрули, то осталось не замеченным, что с наступлением сумерек из конногвардейских казарм выступили два эскадрона и шагом направились к городской заставе по людным улицам. Граф Чернышев лично вел этот отряд, но он был закутан в широкий плащ, скрывавший его мундир, и благодаря темноте его никто не узнал.
Лишь только гренадеры выехали за заставу, был отдан приказ ехать рысью; и, когда в ярко освещенных и благоухающих цветами залах Эрмитажа собрались приглашенные гости, гренадеры ехали уже по столбовой дороге сомкнутыми рядами и среди ночи раздавался звон их оружия.
