– Не позор ли это, что, в то время как турки бегут от русских знамен и вся Европа дрожит пред силою нашего оружия, генерал-адъютант нашей императрицы, которого я как мальчишку избил кием, бесчестит наш мундир?
Мертвая тишина наступила при этих словах. Все струсили. Но затем то там, то сям послышались сочувствующее голоса и вскоре громкие выражения недовольства Потемкиным сделались всеобщими.
Алексей Григорьевич, сидевший рядом с братом, положил свою руку на него и пытался остановить его.
Но Григорий Григорьевич осушил еще один стакан рейнвейна и воскликнул:
– Да, друзья и товарищи, действительно, позор, что такой человек носить еще форму русской армии. Только доброта и великодушие нашей императрицы охраняют его на его месте; но и эта благородная черта сострадания в чрезмерности своей служит уже нарушением чести русского оружия, завоевывающего себе все новые и новые лавры. На нас лежит обязанность помочь императрице исполнить то, на что она не решается по доброте сердца. Все мы и все ваши товарищи по полкам от имени всей армии должны выразить ей просьбу, чтобы она дала отставку Потемкину, так как он недостоин носить военную форму!
– Да, да, это верно! – закричали некоторые более молодые офицеры, пользовавшиеся особым благоволением фельдцейхмейстера. – Мы должны потребовать от императрицы, чтобы она отставила обесчещенного генерала; она не имеет права наносить армии такое оскорбление!
– Я знал, – сказал Григорий Григорьевич, – что все вы думаете и чувствуете так же, как я. Мы сейчас же составим прошение императрице, вы все должны будете подписать его, и еще сегодня ночью необходимо распространить его среди всех ваших товарищей; солдатам также надо будет сообщить его содержание и рано поутру депутация от всей гвардии должна вручить государыне прошение ее верных полков, которым будет за это благодарна вся армия!
Он приказал подать бумагу и чернила и стал быстро писать краткое, в повелительных, почти угрожающих выражениях прошение, которое он сейчас же для подписи передал сидящим рядом, последние, в свою очередь, передавали его соседям. Вместе с тем все громче становились речи и все больше пили гости.
Алексей Григорьевич еще раз напрасно попытался остановить брата; мрачный и задумчивый сидел он среди шумного общества, из которого никто не решился уклониться от присоединения к прошению, хотя у некоторых, несмотря на хмель, сильно дрожали руки, когда они подписывали свое имя под прошением.
Вдруг Алексей Григорьевич прислушался. Несмотря на шум и крики в столовой, ему послышались на дворе топот копыт и бряцанье оружия; он быстро встал с места и пробрался к окну но, откинув портьеру и бросив взгляд во двор, страшно побледнел и отшатнулся.
В следующую минуту он бросился к группе офицеров, которые на противоположном углу стола как раз подписывали предательский документ, передавая перо из рук в руки. Он стремительно вырвал бумагу из рук подписывающих, разорвал ее в мелкие клочки и раскидал их во все стороны.
– Алексей! – воскликнул опешивший от удивления и гнева Григорий Григорьевич, – что ты делаешь? Ты хочешь заступиться за этого несчастного, хочешь идти против всей армии, выступающей на защиту своей чести? Он сошел с ума, возьмите его. Дайте мне другой лист, а если он не послушается, заприте его. Я приказываю взять его, я, фельдцейхмейстер, первый генерал во всем государстве.
Наступила мучительная тишина, испуганные офицеры жались почти так же, как и его брат; никто не решался в этом споре принять чью бы то ни было сторону.
– Схватите его! – крикнул Григорий Григорьевич, – свяжите его, он сумасшедший; для его собственного спасения надо сделать его безвредным!
– Думай о своем спасении, брат, если еще есть время, – печально произнес Алексей Григорьевич, указывая рукою на дверь.
Взоры всех обратились туда же. Дверь растворилась, и в парадном мундир на пороге появился граф Чернышев.
Григорий Григорьевич также обернулся к двери, и на его лице отразилось безграничное удивление.
– Что привело вас сюда, граф Захар Григорьевич, – спросил он, – в такой поздний час? Добро пожаловать! Садитесь к столу! Я не пригласил вас, потому что не знал, могу ли считать вас в числе своих друзей. Для вашей ночной поездки вы взяли с собою людей, – глухим голосом добавил он, бледнея и указывая на безмолвных гренадер, – но что нужно солдатам в моем доме? Мне не требуется охраны, я в достаточной безопасности среди своих храбрых друзей.
Граф Чернышев поклонился гордо и холодно и при гробовом молчании всего общества произнес:
– Я явился сюда не для того, чтобы воспользоваться вашим гостеприимством, князь Григорий Григорьевич. Я здесь для того, чтобы передать вам повеление государыни императрицы, нашей всемилостивейшей монархини, а эти солдаты находятся здесь, как это надлежит, потому что я имею честь говорить от имени и по поручению славной повелительницы русского государства и русской армии.
– Ага, – с угрожающей усмешкой проговорил Григорий Григорьевич, – государыня императрица выбрала удивительного посла, чтобы выразить мне свое желание; обыкновенно я привык узнавать их иным путем. Но все равно, говорите!
– Мое посольство касается только вас одних, – ответил граф Чернышев, бросая взор на офицеров.
Те боязливо жались в другом конце зала. Некоторые успели взглянуть в окно и со страхом увидели, что весь двор был занят гренадерами, на лошадях верхом.
– Говорите! – проговорил Орлов. – То, что императрица имеет передать мне через вас, свободно могут слышать мои друзья!..
– Вы хотите этого? – спокойно и холодно промолвил Чернышев. – Так вот слушайте! Государыня императрица желает, чтобы вы отказались от всех своих должностей, государственных и придворных, так как она недовольна вами. Вот бумага, требующая от вас заявления в желательном государыне смысле. Я попрошу вас сейчас же подписать ее, чтобы я немедленно мог вручить ее ее императорскому величеству.
Безмолвно стояли объятые ужасом офицеры. Алексей Григорьевич Орлов печально склонил голову на грудь.
Григорий Григорьевич побледнел как смерть, но затем вся кровь кинулась ему в лицо; казалось, у него закружилась голова. Шатаясь, он отступил на несколько шагов назад, но затем снова выпрямился с угрожающим видом. Резким движением он бросил к ногам Чернышева бокал, который все еще держал в руках, и громким голосом, жутко прозвучавшим среди мертвой тишины, воскликнул:
– И вы, безумный, осмеливаетесь говорить мне это в моем же доме? Ты смеешь так разговаривать со мной сегодня, ты, кого я еще вчера мог, как червя, раздавить своей ногой? Смотрите же все вы, мои друзья, какие козни строит этот проклятый Потемкин против вашего фельдцейхмейстера! Ко мне, сюда!
Сплотимся вместе, идем к императрице; она должна услышать гордый голос чести; этого несчастного, который злоупотребляет ее именем, она должна выдать нам, чтобы судить его, как он того заслуживаете.
Чернышев сделал знак гренадерам и на пороге комнаты появились солдаты со штыками, направленными против всех находившихся в комнате. Тишина стала еще глубже; шумные до сих пор и разгоряченные офицеры стояли неподвижно, вытянувшись по-военному; ни один мускул не дрогнул на их лицах.
