– Очень жалею, господа, – произнес Чернышев, – что должен был прервать ваш ужин; вы видите, что здесь вам делать больше нечего, и я попрошу вас немедленно же вернуться в свои казармы!
Один за другим офицеры вышли из комнаты, отдавая честь военному министру; стража беспрепятственно пропустила их, и скоро исчез последний из гостей, причем никто не посмел сказать хозяину ни слова на прощанье.
– Несчастные, – воскликнул Григорий Григорьевич, – несчастные! Они покидают меня, склоняются пред рабским бичом в руке этой неверной; они и не заслуживают ничего другого! Господи, почему я – единственный мужчина в России?
Безумное бешенство душило его; он в клочья разодрал на себе одежду, рвал на голове волосы, кидался из стороны в сторону, не переставая произносить страшный проклятия.
Чернышев спокойно наблюдал эту сцену. Алексей Григорьевич пытался успокоить брата и, наконец, усадил его силой на стул.
Припадок бешенства, казалось, сломил силы Григория Григорьевича; он весь согнулся, опустил голову на руки и принялся затем громко рыдать.
Мучительное и печальное зрелище представлял этот гордый великан, еще только что уверенный в своих силах, а теперь плакавшей, как малый ребенок.
– Повинуйся, брат, повинуйся! – сказал Алексей Григорьевич, – этого требуют необходимость и твой долг верноподданного. Повинуйся, чтобы своим неповиновением и непокорством жестокому повелению императрицы не дать права радоваться твоим врагам. – Он взял затем бумагу из рук Чернышева и положил ее пред братом. – Подпиши, что требует государыня, – продолжал он затем, – она слишком справедлива и умна, чтобы не увидеть, в конце концов, что ты невиновен.
Он протянул брату перо, предназначенное для подписи грозного требования офицеров, и Григорий Григорьевич почти бессознательно, дрожащей рукой подписал на бумаге свое имя, после чего снова положил голову на руки, и слышны были только тихие рыдания, потрясавшие его грудь.
– Вот, граф Захар Григорьевич, – сказал Алексей Григорьевич, передавая ему бумагу, – возьмите прошение брата, императрица вольна распоряжаться своими должностями… О, если бы она не забывала заслуг, которые она когда-то так высоко ценила!..
– Если бы ее императорское величество не помнила этих заслуг, – возразил Чернышев, пряча бумагу в карман своего мундира, – то, поистине, она не избрала бы такого милостивого и полного уважения способа, чтобы защитить себя и государство от злоупотребления слишком большой властью, которое допустил себе ее подданный.
– Куда же вы имеете повеление отправить моего брата? – спросил Алексей Григорьевич.
– Мое поручение кончено, – ответил Чернышев. – Насколько мне известно, государыня полагает, что для вашего брата было бы лучше всего на некоторое время поехать за границу. Это конечно соответствовало бы его желаниям и достоинству. Тогда российские послы при всех европейских державах получили бы приказ принять его всюду с почестями, подобающими его высокому сану и прежним заслугам; тем не менее, и в этом отношении ее императорское величество не желала произнести никакого определенного повеления, которое могло бы связать волю вашего брата, тем более что и все внешние наружные почести всех его последних должностей должны остаться для него не умаленными.
Алексей Григорьевич с изумлением смотрел на Чернышева.
– Она чувствует свою силу, ей-Богу! – тихо прошептал он. – Она сильна, раз одним почерком пера могла устранить Григория! А относительно меня у вас нет никаких повелений? – спросил он затем.
– Положительно никаких! – почтительно ответил Чернышев. – Я точно знаю, что ее императорское величество будет очень счастлива долго пользоваться выдающимися заслугами своего адмирала!
– Действительно она очень сильна, сильнее, чем Петр Великий! – тихо прошептал Алексей Григорьевич, после чего вслух произнес: – разрешите мне тогда остаться здесь, чтобы позаботиться о брате, который, как вы видите, требует ухода?
– Вы можете делать, что вам угодно, граф Алексей Григорьевич. Будьте здоровы; мне необходимо спешить, чтобы вовремя вернуться к государыне императрице.
– А солдаты? – спросил Алексей Григорьевич.
– Они проводят меня и вернутся в свои казармы; здесь они ни к чему, так как повеление ее императорского величества нашло должное повиновение.
Чернышев почтительно поклонился и в сопровождении солдат спустился с лестницы.
Нисколько минут спустя он выезжал уже со двора и мчался обратно в Петербург, между тем как в одиноком, сразу смолкнувшем дворце граф Алексей Григорьевич приказал слугам снести брата в спальню; там он уселся у изголовья, скоро погрузившегося от изнеможения в сон, Григория Григорьевича и отправил в город гонца за доктором.
Глава 40
С боязливым чувством собирались приглашенные в освещенных залах Эрмитажа; веселый смех был у всех на устах, но сердца всех бились тревожно и неспокойно. В воздухе чувствовалось приближение грозы, с особенной остротой ощущавшееся в придворных сферах, так как здесь прирожденный и годами выработавшийся инстинкт служил прекрасным барометром дворцовых настроений, и потому каждый старался найти для себя такое место, где бы его не застигали громовые удары.
Один только великий князь был так непринужденно весел, как это редко бывало с ним; он был очень счастлив, что ему удалось отпарировать направленный против Панина удар и в первый раз одержать победу над всемогущественным и страшным Орловым.
Принцесса, его невеста, была также счастлива и оживлена, она от всего сердца поминутно смеялась над замечаниями Разумовского, по долгу службы сидевшего с ней рядом и что-то шептавшего ей.
Старая ландграфиня Гессенская была счастлива блестящей будущностью своей дочери и с забавным достоинством разыгрывала роль матери будущей великой княгини, впрочем, только до появления императрицы, присутствие которой не допускало сосредоточить внимание на ком-нибудь другом.
Сегодня собравшимся долго пришлось ожидать появления государыни. В последнюю минуту, когда она хотела уже выйти в приемный зал, ее доверенная камеристка передала ей просьбу генерал-адъютанта Потемкина дать ему немедленно же аудиенцию у него в кабинете. Императрица, весь вечер находившаяся под гнетом тревожного и беспокойного волнения, но силою своей железной воли ничем не выказывавшая его, сейчас же отпустила дежурных статс-дам и потайным ходом направилась в помещение своего генерал-адъютанта. Увидев здесь Аделину Леметр, которая с простертыми к ней руками упала к ее ногам, она в изумлении остановилась.
На черном фоне траурного платья, надетого на молодой девушке, ее страшная бледность выступала еще резче; ее большие, красные от слез, но одухотворенные каким-то внутренним огнем глаза с мольбою были обращены на императрицу, а ее запекшиеся, дрожащие от волнения губы тихим, но за сердце хватающим голосом прошептали:
– Милости, государыня, милости!
С грустью и почти с неудовольствием Екатерина Алексеевна взглянула на Потемкина и с удивлением заметила рядом с ним забавную худощавую фигуру, с большими претензиями, но без малейшего вкуса одетую по последней парижской моде, с такими комическими телодвижениями кланявшуюся ей неустанно до земли, что, несмотря на мучительное и тяжелое чувство, пробуждавшее в ней вид несчастной Аделины, Екатерина Алексеевна не могла удержаться от мимолетной улыбки.
