Студентам, по-видимому, было особенно желательно знакомство с молодой актрисой; они не спрашивали о том, что произошло у них в доме, но попытались успокоить обеих дам, заверив их, что всегда готовы прийти к ним на помощь.
Однако Аделина вскоре прекратила эту беседу и молодые люди, почувствовав, что время для знакомства выбрано не совсем удачно, ушли; после этого один из них вышел из квартиры и, медленно направившись на набережную Невы, исчез в одном из боковых выходов Зимнего дворца.
– Негодяй, нахал! – восклицала госпожа Леметр, оставшись наедине с дочерью. – Как он смел так разговаривать с нами! И чуть было не выкинул вон великолепного бриллианта, подарка его светлости! – добавила она, еще раз старательно обтирая кольцо и любовно рассматривая блестящий камень.
– И этому человеку ты хотела продать меня? – сказала Аделина с мягким упреком. – Ты видишь, как права я была, восставая против подобного брака?
– Ну, да, – сказала старуха, запирая в шкаф кольцо, – ведь я тогда не знала его, а его миллионы казались мне достаточной ценой за твою руку. Теперь конечно, – сказала она, с довольной улыбкой, – что значить богатство этого дурака, когда… – Она не окончила, но не высказанная мысль была, должно быть, приятна, так как складки ее рта растянулись в счастливую, торжествующую улыбку. – Должно быть, ему известно кольцо, – сказала она, – потому что ты, вероятно, видела, как он испугался и сразу прервал свою угрозу? Мысль о князе сразу лишила его силы. Еще бы! Что значит этот разбогатевший мужик рядом с таким вельможей, как князь Орлов? Да, да, – добавила она почти шепотом, – счастье улыбается нам и нужно только удержать его!
Аделина с испугом посмотрела на свою мать; она прижала руки к груди и тихо прошептала:
– О, Василий. Василий, ты один можешь спасти нас! Я должна найти тебя и, если нет другого исхода, бежать, бежать от всех ужасов, грозящих мне с разных сторон!
Она снова принялась за прерванную работу, а ее мать ходила взад и вперед, тихо разговаривая сама с собой. Пестрый театральный костюм, у которого Аделина скрепляла складки, по временам выпадал из ее трепещущих рук на колена и слеза скатывалась из ее глаз на златотканую материю, предназначенную сверкать при свете ламп пред жизнерадостным двором императрицы.
Глава 23
Потемкин быстро отвык от простого обихода походной жизни и его роскошное помещение в Зимнем дворце, соединенное потайным ходом с покоями императрицы, ключ от которого всегда находился у него, поражало еще больше, чем прежде, своей пышностью, показывавшей как его богатый вкус, так и неистощимость средств, предоставленных в его распоряжение державным другом. Повсюду можно было видеть редкие и драгоценные изделия из бронзы, мраморные статуи, картины лучших мастеров всех школ, которые он покупал, никогда не торгуясь; случалось даже, что он находил сумму, потребованную за какую-нибудь картину или античную вещь, не соответствующей ее действительной стоимости и платил гораздо дороже, так как считал ниже своего достоинства пользоваться непониманием продавца и покупать вещь дешевле, чем она стоила.
Понятно, что все торговцы стремились к нему; из всего, что было у них или что они могли найти на стороне, они несли ему самое красивое и лучшее, и в короткое время Потемкину удалось обратить свои пышные палаты в настоящий музей, заключавшие в себе неоценимые сокровища и вызывавший восторг и удивление всего двора. Казалось, он вообще употреблял все очевиднее лившиеся на него милости императрицы только на то, чтобы пользоваться благами жизни, и, несмотря на то, что государыня постоянно приглашала его на свои совещания с министрами и очень ценила его свободно выражаемые им мнения, он, казалось, вовсе не стремился приобрести какое-нибудь политическое влияние, а наоборот старался не вмешиваться в дела правления и держался от них вдали. Благодаря этому недовольство и недоверие вельмож к новому фавориту постепенно исчезли и он состоял в прекрасных отношениях со всем двором, будучи постоянно готов то поддержать искательство одних, то помочь исполнению желаний других. Таким образом, он приобретал себе друзей, поскольку вообще может идти речь о дружбе среди охваченного честолюбием, в большей своей части эгоистического общества.
Казалось, Григорий Александрович был совершенно удовлетворен, вполне наслаждаясь жизнью, своим вкусом и изяществом задавая всем тон и заставляя всех подражать себе.
Вместе с богатым и художественным убранством своего жилища, он вызывал удивление и зависть всего двора красотою своих лошадей, а также роскошью и богатством своих экипажей. Императрица предоставила в его распоряжение часть своих конюшен и Потемкин в короткое время составил себе из них такую коллекцию чудных и благородных коней, что его запряжки и лошади даже при пышном русском дворе затмевали всех и с ними могли сравниться разве только запряжки Орлова.
Для этой цели он держал целый штат конюших, причем выбирал для него всегда совсем молодых людей красивой наружности и особенно большого роста. Конюшие носили пышную и, тем не менее, полную вкуса светло-зеленую ливрею с золотым шитьем. Сопровождая его при его поездках верхом или скача пред его каретой, они могли поспорить изяществом с пажами императрицы, несмотря на то, что последние выбирались из самых знатных родов государства, в то время как среди служителей Потемкина было очень много крепостных, которых он брал к себе на службу из имений, пожалованных ему императрицей, и с поразительной быстротой приучал их к уверенности в осанке и манерам.
Таким образом, казалось, Потемкин только тем и был занять, что полными глотками пил из пенящегося кубка бытия, не заботясь о том, надолго ли благоволение императрицы будет готово снова наполнять его. Его смеющиеся губы произносили только приветливые, благодушный слова и безобидные остроты, а в его взорах светилась счастливая беззаботность.
Григорий Александрович только что вернулся к себе после ранней утренней поездки, в которой сопровождал императрицу, в то время имевшую еще обыкновение кататься каждое утро, несмотря ни на какую погоду. Когда он остался в тиши своего кабинета, улыбка сошла с его уст и радостная беззаботность исчезла из его взоров; он снял форму и, закутавшись в широкий шелковый халат, лежал на диване, обрамленном широкими пальмовыми листьями, среди которых выделялась на черном пьедестале античная фигура царицы Клеопатры; черты лица последней, как уверял Потемкин, а за ним и другие придворные, поражали своим сходством с лицом Екатерины Алексеевны.
Рядом с диваном, на мольберте, стояла обращенная к свету картина, написанная масляными красками; на ней был изображен спящий Самсон в тот момент, когда Далила обрезала его вьющиеся волосы, между тем как из-за занавеса виднелось злобно улыбающееся лицо филистимлянина.
Потемкин только недавно купил эту картину. Ей не нашлось еще определенного места и продавец поместил ее, покамест, на мольберте, выставив ее в очень выгодном свете. Потемкин мрачно устремил взоры на картину и произнес:
– Эта картина с первого раза произвела на меня сильное впечатление, и я решил купить ее, чтобы никто не видал ее и не мог пораздумать над ней. Не есть ли этот Самсон мой образ? Черты его лица напоминают меня; никто не должен видеть ее и главным образом Екатерина, потому что если бы она, как и я, нашла сходство спящего Самсона со мной, то это могло бы пробудить в ней целый рой мыслей, которые она не должна, не смеете думать. Разве у меня нет силы, как у этого могучего победителя львов, чтобы разрушить все вокруг меня и уничтожить каждого врага, который захотел бы подняться против меня? Но, – продолжал он, и еще мрачнее стали его взоры, – разве у нее нет в руках ножниц, чтобы обрезать корни моей силы и сделать меня беспомощным, как последнего нищего? И разве не гнездится в ее сердце, несмотря на все его великодушие, коварство Далилы? Разве мало филистимлян, завистливых и злых ждущих только удобного момента, как эта хитрая рожа, чтобы кинуться напавшего и беззащитного? А я между тем далеко еще не равен Самсону; я еще – не господин над всеми. Правда, я устоял против Григория Орлова, правда, у него не хватило силы оттолкнуть меня; но и я не смог совсем оттеснить его. Смеясь, полушутя, как отклоняют глупое желание неразумного ребенка, Екатерина отказала мне в требовании удалить его. Правда, льстивыми ласками она хотела заставить меня позабыть свой отказ, но под ее мягкой, как шелк, ласковой ручкой я чувствовал острые когти тигра и тот же Орлов будет каждую минуту наготове вложить в эту руку предательские ножницы. Я поставил здесь Клеопатру и все говорят, что статуя похожа на Екатерину. Ну, это сравнение не опасно, так как Клеопатра любила Цезаря, а Цезарь был ее господином. Необходимо заботливо охранять мысли женщин, потому что у всех них является горячее желание воплотить мысль в дело; но это желание у Екатерины опаснее, чем у кого-либо другого, и ее слова и знаки претворяются в дела, своей силою потрясающая мир. Так не должно быть; я один должен властвовать над нею или мне когда-нибудь придется испытать судьбу этого Самсона. Но все-таки есть разница между мною и этой картиной, – поднимаясь, воскликнул он: – Самсон спит и беспечно подложил свою голову под коварные ножницы; я же не сплю, мой взор проницателен и ясен и даже в темноте я могу узнать подкрадывающегося врага; на всех путях его я слежу за ним и скоро-скоро я подведу его под последний удар, который должен будет уничтожить его; тогда поле брани будет принадлежать мне, и я заставлю все корни могущества, власти и царства Екатерины так тесно переплестись с моей силой и волей, со всем моим существом, что она никогда не сможет разлучиться со мной без того, чтобы не погибнуть самой. Но, ей Богу, это будет трудно, труднее, чем я полагал. Любовь не имеет силы над Екатериной; как бы горячо ни вспыхивало в ней пламя страсти, ее сердце остается холодным, одним только страхом можно властвовать над нею, и я часто начинаю сомневаться, можно ли заставить ее знать страх. Екатерина умеет склониться там, где не может ударить, и в состоянии смертельно поразить тогда, когда она бьет. Но я хочу! – воскликнул он. – Это слово покоряет мир, когда оно громко и ясно выходить из глубины души. Самсон же позабыл волшебную силу этого слова, когда в беспечной дремоте положил свою голову на колена Далилы. Но все равно, картина слишком опасна; никто не должен видеть ее, а главным образом Екатерина.
