– Я слышал выстрелы, кто осмелился здесь стрелять? – спросил генерал.
Мирович положил руку на его плечо и вместо ответа произнес:
– Теперь, ваше превосходительство, я – комендант Шлиссельбурга и вы находитесь у меня под арестом; дайте мне свою шпагу! Как видите, всякое сопротивление бесполезно, и мне придется только пожалеть, если вы вынудите меня прибегнуть к насилию.
Бередников взялся за шпагу и крикнул солдатам:
– Сюда, ко мне, ребята; я – ваш генерал! Хватайте бунтовщиков против императрицы и вам будет все прощено!
Но солдаты с угрюмым видом приложили штыки к груди Бередникова.
– Нет у нас императрицы! – воскликнули они. – Правительствующий сенат освободил Россию от чужеземцев. Да здравствует Иоанн Антонович, законный император!
Бередников побледнел и смотрел на солдат недоумевающим взором. В его голове промелькнула мысль, что, может быть, и правду говорит Мирович, может быть, в Петербурге Екатерина уже свергнута с престола? Кроме того, он сознавал, что действительно сопротивление бессмысленно, так как солдаты все прибывали из казарм и все, после небольшого разъяснена со стороны заговорщиков, примыкали к ним. Голоса всех сливались в общем кличе:
– Да здравствует Иоанн Антонович, наш законный император!
Бередников, бледный, растерянно смотрел на солдат; сложив накрест на груди руки, он в молчании опустил голову.
Писков тотчас же обезоружил его.
– Останься здесь, Писков, с пятью солдатами! – приказал Мирович, – направьте ружья к груди генерала и при всякой попытке сопротивляться или бежать – стреляйте. Видите, ваше превосходительство, ваша безопасность зависит исключительно от вас; если вы добровольно сдаетесь, я ручаюсь за вашу жизнь. Вы лишаетесь свободы ненадолго и с вами будут обходиться, как приличествует вашему званию.
Оба офицера, сопровождавшие генерала, тоже не пытались больше сопротивляться и спокойно стояли рядом со своим начальником.
Писков с пятью солдатами остался, как приказал Мирович, при них. Для генерала и его спутников принесли скамейку из караульни, а солдаты стали пред ними, готовые стрелять при малейшем подозрительном движении пленников.
Мирович с остальными заговорщиками, к которым примкнул теперь почти весь гарнизон крепости, пошел дальше и достиг, наконец, внутреннего выхода из помещения государственной тюрьмы.
Двое часовых, которые стояли здесь и уже давно с напряженным вниманием прислушивались к необыкновенному шуму, попытались оказать сопротивление, но после короткого объяснения также перешли на сторону заговорщиков.
Дверь в помещение Иоанна Антоновича была заперта на замок, а с внутренней стороны имелся еще засов.
Мирович ударил рукояткой шпаги в крепкую дубовую дверь, обитую железом, и крикнул:
– Отворите! Отворите дверь сейчас же и выведите императора; Россия ожидает своего освобождения!
– Да здравствует Иоанн Антонович, наш законный император, наш освободитель! – прокричали солдаты.
Но внутри ничто не двигалось.
Мирович приложился ухом к дубовой доске. Ему казалось, что внутри переговариваются, но доски были настолько толсты, что разобрать слова не было никакой возможности.
– Улузьев, – крикнул он, приложив губы к замочной скважине, – Улузьев, Чекин, послушайте меня! Екатерина Алексеевна свергнута с престола, Иоанн Антонович, истинный царь, стал теперь нашим повелителем! Выведите его и поедем с ним в Петербург, чтобы быть первыми у его престола!
Ответа не последовало; дверей не отворяли. Казалось, это был вход в мрачную, безмолвную могилу.
Даже голоса заговорщиков смолкли. Тревожно прислушиваясь, стояли кругом солдаты.
– Улузьев, Чекин! – снова позвал Мирович. – Послушайтесь, не лишайте себя счастья глупым упорством!.. За дальнейшее сопротивление вы, ей Богу, поплатитесь жизнью.
И он опять стал прислушиваться.
Но дверь не отворялась; ответа не было.
– Ну, – воскликнул Мирович с пылающим взором, – неприступная крепость императрицы в наших руках, и могут ли эти проклятый доски отделить русский народ от царя? Сюда, ребята, принесите ломы и топоры, разнесите в щепы эти жалкие двери, чтобы отворить темницу вашего императора!.. И горе тем ослепленным, которые там внутри и виновны в такой потере драгоценного времени!
Несколько солдат быстро принесли топоры и ломы; тяжелые дубовые доски тюремных дверей затрещали и стали разрушаться под тяжеловесными ударами, с все большим и большим рвением и нетерпением наносимыми Мировичем и его сторонниками.
В то время как все это происходило в проходе и пред дверьми тюрьмы, во внутреннем помещении, где так долго томился порфирородный потомок Петра Великого, происходила не менее потрясающая сцена.
Иоанн Антонович рано лег в постель, тотчас после окончания ужина.
С того времени, как Мирович посвятил его в план освобождения, все его поведение резко изменилось. Исчезли его резкие выходки, которые раньше доходили до полного исступления; уменьшилась страсть к крепким спиртным напиткам и ликерам, от которых он часто пьянел до потери сознания. Теперь он был спокоен, серьезен и приветлив, учтиво здоровался с офицерами, дежурившими при нем, хотя последним было запрещено строгой инструкцией соглашаться на приглашения узника обедать вместе с ним и вступать с ним в какие бы то ни было разговоры.
Точно так же и в этот вечер он выпил лишь небольшое количество мадеры и, склонив голову на подушки, дружелюбно разговаривал со старым сержантом Вячеславом Полозковым, который каждый вечер просиживал у его кровати в деревянном кресле.
Поручики Улузьев и Чекин сидели в передней, дверь из которой в спальню, согласно предписанию, была наполовину открыта. Они окончили ужинать и попивали можжевеловую водку, разбавленную водой, играя в карты в ожидании того, когда один из них ляжет спать, чтобы через два часа сменить бодрствующего товарища.
Оба офицера отличались крепким телосложением и большой физической силой; их лица выражали отвагу и решительность. Они были образцами тех служак, вся жизнь которых была посвящена выполнению долга, а помыслы и желания сообразовались со служебными предписаниями; они, казалось, предназначались исполнять роль колесиков в большом и сложном механизме, обеспечивая равномерность всего хода, будучи сами едва заметными в нем и имея, по-видимому, лишь второстепенное значение.
– Я не понимаю, – сказал Улузьев, сдавая карты для новой игры, – почему комендант назначает так мало смен для дежурства. Вот уже прошла неделя, а мы все на том же посту и не можем смениться. Я, конечно, не боюсь ни труда, ни тягостей, но, право же, я в тысячу раз охотнее пошел бы в поход против турок, где, понятно, рискуешь жизнью и лишаешься малейших удобств. Здесь я имею даже кровать, но зато приходится каждые два часа просыпаться и такой образ жизни может разрушить и железное здоровье.
