– Ты не уедешь? – сказала Джиоконда.
– Сердце мое, рвись… – сказал Леонардо.
– Ты не уедешь!
– Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
– Да, ты уедешь, – тихо сказала Джиоконда. – Я не угадала…
– Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
– Прощай, – сказал Леонардо. – Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза – узнаёшь? Это мои глаза. Смотри в уста – это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» – «Прощай, прощай!» – отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
– Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, – сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. – Прощай, – еще сказала она.
И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
И тут входит муж.
– В чем дело? – спрашивает он. – Что случилось, Мона Лиза?
– Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, – говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
– Н-да… – говорит муж, – странные особы эти бабы… И плачут и хохочут – все невпопад…
Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
– Подмети да закрывай окна в доме… – говорит синьор Джиокондо. – Свежо на улице…
…Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
– Вечер. Сад, – сказал человек. – Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»
Прошлый переулок
– Семина, – сказал метрдотель. – Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
– Не пойду, – сказала официантка. – Очень нужно.
– Я ее не осуждаю, – сказала подруга. – Создайте условия – тогда спрашивайте работу.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Семина – хороший работник, – сказала подруга. – А издевательства она терпеть не обязана.
– А ты помолчи, – сказал метрдотель.
– Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, – сказала подруга. – Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
… – Дворник… – недовольно сказал приезжий. – Что это за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
– Я не образованный, – сказал дворник (вжик… вжик… метла), – я интеллигентный.
И запел:
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
– Я от тебя дурею, – сказал приезжий.
– Одуреешь тут… – ответил дворник.
– Как называется этот переулок?
– Прошлый… Называется «Прошлый переулок».
– Странное название.
– Ничего странного, – сказал дворник. – Единственный переулок, где сохранилась булыжная мостовая. Музей-заповедник под открытым небом. Сейчас это модно. Здесь живут всякие знаменитости.
– Иду, Валентина Николаевна, иду! – сказала официантка Семина и побежала принимать заказ у знаменитой артистки.
Она приняла заказ, стараясь не смотреть на спящего. Знаменитая артистка дотронулась до ее локтя.
– Как-то странно, – сказала артистка. – Правда? Не то душно, не то холодно? Ты не находишь?
– Нет… – сказала официантка Семина и содрогнулась. – Что вы? Ничуть не холодно.
– Ты как думаешь, можно в этом доме снять комнату? – спросил приезжий, оглядывая одноэтажный дом позади кафе.
– Сомневаюсь, – сказал дворник. – В первой квартире живет Венера.
– Какая Венера?
– Какая! Обыкновенная. Милосская, – сказал дворник. – Сдасть она тебе комнату? Не сдасть. У ей любовники. Она стесняется… Во второй квартире живет Теодор Амедей Гофман, фантаст. Ты ему не подойдешь. Он любит людей обстоятельных. Которые не удивляются. А ты все удивляешься.
– Я не удивляюсь, – сказал приезжий. – А в третьей квартире кто?
– В третьей квартире проживает Александр Македонский. К нему сам не пойдешь. Он цельный день кричит. Командует.
– А они не психи? – спросил приезжий.
– Сам ты псих ненормальный. Они вот трудятся, а не шастают тут по утрам.
– Кем они трудятся? – спросил приезжий.
– По специальности, – сказал дворник. – Венера акушеркой, Гофман парикмахером, Саша Македонский гробовщиком.
– Слушай, – сказал приезжий нерешительно. – Слушай, а может, ты тоже…
– Что «тоже»?..
– Ну, какая-нибудь знаменитость…
– Какая там знаменитость? – скромно сказал дворник. – Я крокодил.
– Не понял вас… – растерянно сказал приезжий. – Ага… Понял… Да… Скажите, я не произвожу впечатления больного человека?
– Я думал, вы умнее, – сказал дворник.
– Ты какая-то чумовая сегодня, – сказала официантке Семиной ее подруга. – Третий раз один заказ заказываешь.
