Он положил трубку. На него смотрели.
– Ну, братцы, – сказал он, – я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
– Мне понравилось, как вы с ней говорили… – протянула она. – И что все вслух… Мне это нравится.
– Вы хороший парень, – сказал Сапожников. – И я вас люблю.
– Я не парень, – сказала Глаша.
– Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, – сказал Барбарисов Сапожникову. – Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
– Если она не заснет, – сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые; но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда…
Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его предали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане «Луна», до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова. Все было открыто всем, и никто ничего не понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
– Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
– Нет-нет, – сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
– Иди сюда… я соскучился, – сказал Сапожников.
Она стала перед ним и подняла голову.
– Я все равно соскучился, – сказал Сапожников. – Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
Они поцеловались. Потом долго стояли обнявшись, и никто им не мешал.
– Почему ты такой? – сказала Вика ему в плечо.
– Не знаю… – сказал Сапожников. – Жизнь меня дразнит, как дети мартышку. Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым. Тогда я говорю – а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим. Я не доверяю детям.
– Я не ребенок, – сказала Вика. – Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
– Я не соврал, – сказал Сапожников.
Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
– Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
– Неважно, что не было, – сказал Сапожников. – Важно, что я ее получил.
– Не смейся.
– Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
И тут диктор неугомонной радиостанции «Маяк» сообщил:
– Советский ансамбль «Березка» отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
– Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, – сказал Сапожников.
– А у нас не было романа?
– Ну, всяких там плотских радостей.
– Мы просто не успели.
– Нет, не просто, – сказал Сапожников. – Просто это было не нужно.
Они услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.
– Сапожников, – сказал Барбарисов. – Я Глаше звонил, тебе телеграмма пришла из Москвы.
– Какая телеграмма? – спросил Сапожников.
– Анна Сергеевна какая-то спрашивает о твоем здоровье. Беспокоится. Всем приветы.
Абсолютно тихо было на взморье. Ни звезд не было, ни моря, и песок не скрипел.
– А, Нюра, – сказал Сапожников. – Теперь все в порядке. Можно ехать.
– Ты считаешь, что все в порядке? – сказала Вика. – Я тебя никому не отдам, слышишь?
– Это меня и беспокоит, – сказал Сапожников.
После этого он уехал.
Глава 9
Приглашение на праздник
Учитель сказал:
– Ребята, попробуйте сформулировать, каким должен быть, по вашему мнению, самый лучший дом, даже идеальный дом, дом будущего. Ну-ка попробуйте!
– Зачем? – спросил Сапожников.
– Сапожникова я не спрашиваю, – сказал учитель. – Конечно, лучше его Калязина ничего не может быть. Это же весь мир знает.
– Весь мир не знает, – сказал Сапожников.
– Ну, значит, ты объявишь… урби эт орби… городу и миру. Сапожников, убери с парты эту гадость.
– Это насос.
– Я и говорю, убери эту гадость.
Это было как раз в ту зиму, когда Сапожников против Ньютона пошел. И потому они с учителем были в ссоре. Вся школа про это знала, и даже из районо приезжал инструктор, расспрашивал учителя и завуча.
– Все нормально, – сказал учитель. – Пусть спотыкается. В науке отрицательный результат – очень важное дело. Он сам поймет, что на этой дороге тупик.
– При чем тут наука? – воскликнула завуч. – Сейчас ему надо запомнить основные законы природы! Парень уже здоровый, шестой класс, а ему ничего втолковать нельзя. Я буду ставить вопрос перед районо.
– Ну и что же он утверждает? – спросил представитель районо. – Что закон всемирного тяготения – это ошибка?
– Нет, – сказал учитель, – этого он не утверждает… Он говорит, что закон правильный, по вычислениям все сходится. Сила действительно убывает пропорционально квадрату расстояния. Только он говорит, что это не притяжение.
– Как же так? – спросил представитель районо. – Закон правильный, а притяжения нет… А что же есть?
– Просто хулиганство какое-то, – сказала завуч.
– Погодите, – сказал представитель. – Это забавно. А что же есть?
