– Насчет чего? – Сапожников думал, что это к нему.
– Пока ничего, – ответил Глеб и пояснил: – Затевается кой-какая лаборатория.
И Сапожников понял, что он им неинтересен.
А потом в казенной машине Глеб обернулся с переднего сиденья и объяснил Сапожникову все, что он думает о нем, о его двигателе и о его маловразумительных гипотезах.
Мы, конечно, могли бы рассказать здесь, какими доводами и в каком тоне разнес малограмотного Сапожникова Глеб, свирепый оппонент. Но скажем только о тоне.
…Как велел он ему внимательней читать книжки, хотя бы вузовские учебники, если уж ему другого понять не дано, и так далее… Как советовал ему повышать общую грамотность, а не дискредитировать науку дилетантским и нигилистическим к ней отношением, ну и прочее в том же знакомом духе.
В общем, высек Сапожникова как хотел. В науке это как делается? Секущий делает вид, что раздражение его – от зряшной траты времени на пустяки. А на деле копни поглубже – обнаружишь раздражение житейское. Но кто в этом признается? Никто? Дураков нет.
Но Сапожников высеченным себя не почувствовал и спросил себя: означает ли, что всякий, кто выскажет предположение, которое другим в голову не приходило, непременно Коперник? Нет, конечно. Однако каждое, заметьте, каждое нетривиальное предположение должно быть рассмотрено, чтоб, не дай бог, Коперника не пропустить. Иначе нечего болтать о научно-технической революции, а надо так и говорить – престиж.
Потому что наука – это не девица, которую никто не хочет, так она всем надоела воплями о своей невинности, наука – это в конечном счете фило-софия, то есть любовь к мудрости, если перевести это слово.
Это о тоне.
Что же насчет научных доводов, которые оппонент привел против доводов Сапожникова, то они изложены в отличных вузовских учебниках, и желающие могут там с ними подробно ознакомиться. Однако ни в одном учебнике не сказано, что любой вопрос закрыт раз и навсегда. Нет там такого довода.
Все высказал Глеб, свирепый оппонент, и ему наконец полегчало. Сапожников сказал «ага» и попросил его высадить. А продолжение этого разговора Сапожников вспоминать не мог, потому что ничего об этом не знал.
– А зря ты его так, Глеб, – сказал доктор Шура, когда поехали дальше.
– Чтобы всякий дилетант не лез со своими идеями. Только дешевая суета. Обнаглели.
– А мне его жаль.
– А науку тебе не жаль? А меня тебе не жаль? Два дня на него убил, а ведь у меня давление и своих дел полно.
– Тебя мне не жаль, – сказал доктор Шура. – У тебя была задача растоптать профана, а он думал, что нам от его идеи будет хорошо.
– Погоди, – сказал оппонент. – Ты еще меня поймешь. Тебе еще самому с ним придется столкнуться.
– Свят, свят, – сказал доктор Шура.
Но оппонент и здесь оказался прав – доктора Шуру это не миновало. Но это не сейчас. Об этом будет рассказано дальше.
А оппонент, расставшись с доктором Шурой, поехал к себе в институт, где он был почти главным, весь день занимался четкими делами, а потом, поздно ночью, вернулся в свой дом, расположенный напротив зоопарка, в свою квартиру. Зажег свет в комнате, хотел выпить чаю, но не выпил. Хотел зайти к жене, которая уже спала в соседней комнате, но не зашел. Хотел включить приемник, но не включил. Потом погасил свет и подошел к окну. А за окном была ночь и фонари и на асфальте – невидимые следы оппонента, ведущие к его собственному дому. На улице было очень хорошо, и оппоненту вдруг захотелось туда, в зоопарк, где моржи и где белые медведи печенье ловят. Но для этого нужно было дождаться утра, а дождаться было почти невозможно. Потому что где-то сейчас посреди Москвы брел Сапожников, который совершенно задаром хотел сделать, чтобы оппоненту было хорошо, и время бежало, и бежало, и было необратимо, и оппонент заплакал – да что толку?
– Ужасно это все… – сказал оппонент. – Ужасно… Ужасно, что я прав.
– Глеб, – позвала жена, – ты пришел?
– Нет еще, – сказал Глеб…
И на этом две параллельные истории из жизни Сапожникова – прошлая и нынешняя – сливаются в одну, и дальше, как говорят музыканты, оркестр играет тутти, то есть все разом.
Глава 27
Фердипюкс
Была в свое время знаменитая фраза одного искусствоведа, который объяснил, как обезьяна стала прямоходящей: «В этот момент руки обезьян потеряли почву под их ногами».
Нечто подобное, в переносном смысле конечно, произошло с Викой – когда она встретила на своем пути Сапожникова. Ей показалось, что горизонт от нее малость отдалился. Это первый признак того, что человек, как говорится, растет над собой.
Как ни странно, Вика была чем-то похожа на Нюру. И еще, представьте себе, – на Рамону. Но как бы на Рамону в переложении для электрогитары.
Чем похожа? Сразу и не скажешь. Какими-то исходными данными, породой, что ли. Ну а дальше все другое. Дальше – воспитание, индивидуальное развитие, эпоха – в общем, на какой грядке выросла.
Перед тем как на ее пути споткнулся и упал Сапожников, в ее жизни тоже наступил стоп.
Она в общем-то знала, что хороша собой, это знают с детства, в зеркало смотрятся и люди говорят. И еще она всегда помнила, что родилась в августе, да-да, в том самом августе, и что с того самого августа есть бомба, которая может однажды остановить жизнь.
И для нее эта бомба была всегда, и потому она торопилась жить, торопилась выйти замуж, развестись, торопилась получить профессию. Торопилась. А о другой жизни она знала понаслышке и не могла ее себе представить, потому что душа у нее созревала так же медленно, как у Нюры, хотя жизнь требовала скоростей, и фантазия ее еще не проснулась и не было прозрения, а вокруг были факты, факты, вращающиеся в водоворотах, по которым представить себе будущее невозможно, если нет ощущения потока, который эти водовороты создает, сталкивает и уносит вниз по реке, и, значит, надо торопиться жить, если тебе говорят, что ты хороша и желанна, иначе ты постареешь и будешь нехороша и нежеланна, и лучше не привязываться всерьез и не прислушиваться к внутреннему голосу, который говорит, что нельзя ускорить роды и бутон, раскрытый лапами, это еще не цветок, но уже труп, поэтому бутон лапами не раскрывают, и что надо жить со скоростью травы и в ритме сердца.
…Листья были еще зеленые, когда Сапожников ее встретил впервые и с трудом узнал по медленной Нюриной улыбке, и у него стало холодно в сердце, когда он понял, кого он пропустил в жизни и от кого унесло его время на двадцать лет вперед, в прошлое от ее тогдашних двадцати пяти. Сорок пять лет ему было, Сапожникову, и ни секунды меньше.
– Двугривенный меня смущает, – сказал Сапожников. – И ничего больше… Двадцать лет разницы… Ты подумала об этом?
– Я люблю тебя, – сказала Вика.
– Ты представь себе… через пять лет тебе тридцать, а мне пятьдесят… Ты однажды просыпаешься и видишь, что мои жубы в штакане лежат, – прошамкал Сапожников.
