Катерина (поднимает лицо). Франсуа, ты не узнал меня?
Франсуа. Катерина?!
Катерина. Франсуа, делай что хочешь, но не упоминай имени Генриха на суде!
Франсуа. Давно я тебя не видел, Катерина. Ты плохо выглядишь… Эй, стража! Оттащите ее в сторону и ведите меня в тюрьму, или я заявлю, что вы подкуплены!
Катерина. Франсуа! Спаси моего ребенка!.. Он ни в чем не виноват… Не губи его…
Франсуа. Ребенка надо спасти… Когда-нибудь скажи ребенку, что его мать и человек, который мог бы быть его отцом, попали в клоаку, думая попасть в большой свет. Ты права, я не могу тебя судить. Я сам был таким. Прощай, Катерина. Когда-то я тебя любил.
Уходит. Входит Генрих.
Катерина. Я сделала, как ты просил… Идем…
Генрих. Ну, поговорила со своим Вийоном? Проснулась старая похоть?
Катерина. Генрих!
Генрих. Ты издевалась надо мной, гадина!
Катерина. Генрих! Генрих!
Генрих. Кони двоих не унесут!
Катерина. Генрих! Не оставляй меня!
Генрих. Прочь! Сука! (Хлещет ее плетью.) Раз!.. Два!..
Катерина (падает). Ох!
Генрих убегает. Раздается стон. Возня. Крик Генриха.
Катерина. Боже, что это?
Хрип. Выбегает Питу. Его хватают подбежавшие солдаты.
Франсуа. Питу?!
Питу. Франсуа! Это Генрих выдал всех Гильому-епископу! Теперь он покойник.
Все уходят. Остается Катерина, которая встает, держась за стену.
Явление 5
Тюрьма Парижа. Огромный подвал с прикованными к стенам заключенными. Женщины. Дети.
Питу. Я не хочу! Я не хочу! Куда вы меня тащите?
Франсуа. Смотри, это Питу… Куда они его потащили?
Жак. Обычный конец вора.
Франсуа. Какой это вор? Это – несчастный. Когда негде работать, долго ли поскользнуться? Каждого вора обманул вор постарше.
Жак. Франсуа, а самого старшего?
Франсуа. Тсс… Ты касаешься священной особы короля.
Жак. Молчи, юродивый. Здесь уши.
Франсуа. Здесь уши, и там уши. Уши здесь, и уши там. Уши, что здесь нужно вам? (Щелкает по носу мальчишку.)
Мальчишка. Папочка! Не знаешь, где уши, где нос!
Франсуа. О! Парижские дети! Собственно, касайся короля или нет, а придется нам покачаться…
Жак. Переменим тему. Что ты на этот раз пишешь?
Франсуа. Пишу эпитафию, Жак.
Жак. Торопишься на виселицу?
Франсуа. Друг Жак, неужели у тебя сомнение? Приговор уже составлен, им остается сыграть комедию.
Жак. Понятно. И ты хочешь скрасить им неприятное чувство.
Франсуа. Вроде того. Вроде того. Но знаешь, именно теперь мне не хотелось бы умирать. Мне это стало не безразлично, друг. Я как-то не привык умирать.
Жак. Ты попробуй, Франсуа. Может быть, тебе понравится…
Франсуа. Я это и пытаюсь сделать в своей эпитафии. Вот слушай:
Люди, братья люди,
Вот мы висим пятеро,
Раскачиваясь под ветром,
И вороны и дятлы выпили нам глаза!
Тюремщик. Тише, сволочь! Простите, господин судья. Я не заметил вас.
Буассон. Ничего, мой друг. Ступай себе.
Тюремщик. Господин судья, вас проводить?
Буассон. Ступай, ступай!
Тюремщик. Слушаюсь.
Буассон. Здравствуй, Франсуа. (Ищет глазами.) Боже, кто это? Боже мой! Франсуа!
Франсуа. По-моему, это Буассон.
Буассон. Это я, Франсуа… Боже мой! Не думал я, что встречусь с тобой при таких обстоятельствах. Ты сильно изменился…
Франсуа. А ты все такой же: причитаешь, как кормилица.
Буассон. Тебе тридцать лет, а ты седой.
Франсуа. Возраст пожилого мула.
Буассон. Нет. Ты все еще мальчик. Ты такой же беспокойный.
Франсуа. Спокойным я буду в могиле… И я не мальчик, Буассон. Я просто сейчас маленького размера. Я расту и уменьшаюсь, расту и уменьшаюсь. Больше – меньше. Больше – меньше. Тик-так, тик-так… Как сердце.
Буассон. Все беды твои, Франсуа, в том, что ты жил сердцем. Ты образован, но мудрость прошла мимо тебя.
Франсуа. Да как сказать… Черное и белое я различаю… Когда молоко запятнано мухами, например. Еще различаю цвет крови. Сегодня для поэта вся мудрость в этих красках.
Буассон. Да, ты всегда был невоздержан на слово, и это тебя погубило. Ну зачем ты связался с попами? Жить людям легче. Король к тебе хорошо относился. Ты мог занять место в жизни, которое тебе подобает. Ты заслужил бы любовь лучших людей. Ты мог бы петь как птица.
Франсуа. Это только кажется, что птицы в клетках поют. На самом деле они плачут.
Буассон. Ты все остришь, Франсуа. Все шутишь. Талант недолговечен. Еще два-три года, и пересох бы ручеек твоего остроумия. Уже сейчас он пованивает болотцем.
Франсуа. Врешь, Буассон. Душа моя рождает только песни любви. А остроты мои – это искры, которые высекает из моего ума сама жизнь. До тех пор, пока сталкивается мой ум с вашим безумием, запас острот бесконечен.
Буассон. Твоя речь перегружена. У нормального человека кружится голова.
Франсуа. Ну да, тебе что-нибудь попроще. «Утлый челн по воле волн». Что-нибудь в этом роде? Правда, Буассон?
Буассон. Мы люди простые…
Франсуа. Ну да, вы люди простые. Вам бы насчет пожрать.
Буассон. Ты груб. Но ты обижен, и я не могу на тебя сердиться.
Франсуа. Это ты обижен и унижен, а не я.
Буассон. Что ты болтаешь, Вийон? Я вознесен моим королем в меру моих заслуг.
Франсуа. Ты не вознесен, а унижен.
Буассон. Ты всегда выворачивал понятия наизнанку, но смысла тебе не извратить. Ты сидишь в яме, Франсуа, и я, Буассон, – твой судья!
Франсуа. Бедный серый Буассон. Это тебе кажется, что ты судья. На самом деле ты холуй. Ты этим унижен и ненавидишь меня за то, что я это понимаю… И за это ты будешь судить меня по всей строгости законов.
Буассон. Врешь ты! Тебя будут судить беспристрастно! Мне нет причин тебя ненавидеть!
Франсуа. Как нет?! Ты гнул спину в канцелярии, а я плевал на это! Ты лизал колени у начальников, а я говорил им в лицо все, что хотел! Ты на четвереньках дополз до кресла судьи Парижа, а я в тюрьме смеюсь над тобой! Как же нет причин для ненависти?! Ты же раб, Буассон!.. Вот я: сижу на цепи, а ведь я свободен, по сравнению с тобой, спеленутым!
