– И вот еще что, – продолжал Николай. – Сам тебя я к ним не поведу. Сделаем так. Полчасика погуляй возле моей хаты, а потом постучись и попросись на постой. Наврешь, что бой был неподалеку и ты от своих отстала. Дескать, тебе обмыться, обогреться денька эдак три – и в путь.
Маркова замотала головой.
– Ишь ты, чего удумал! – зашипела девушка в лицо бывшему любовнику. – Ты, значится, остаешься, будешь бока отлеживать, а меня снова под пули бросаешь. Нет, никуда я не пойду – вот тебе мое последнее слово. – И она топнула ногой. Слабо, но возмущенно отозвались куры, и Федорчук беспокойно оглянулся по сторонам.
– Дура! – буркнул он. – По мне, живи здесь сколько надобно. Только вот никто дольше трех дней тебя не приютит, во всяком случае сначала. Ты на постой-то попросись, поживи, расположи к себе хозяев. Может, насовсем тебя оставят, если правильно поведешь.
Таня наморщила лоб. В словах Федорчука крылась истина, во всяком случае, другого выхода у нее не было. А любовник уже выталкивал ее из двора.
– Иди, погуляй. Сказано – полчасика. Постучишься – сам дверь открою, Зине поясню, что взять тебя не можем, и к Анисиму отведу. Аксинья – душа добрая, не откажет. Три дня теплая постель и еда тебе обеспечены, а дальше… – Он закрыл калитку, оставив Маркову на моросившем дожде. Девушка впервые почувствовала, как устала и замерзла. Гимнастерка промокла насквозь, грязные волосы слиплись и напоминали русалочий хвост, когда-то нежные руки загрубели от грязи и тяжелой работы. Она укрылась в ветвях раскидистой березы и, прислонившись к гладкому белому стволу, с ужасом подумала, что Николай может ее обмануть. Ну что ему стоит выгнать ее вон, когда случайная спутница постучится в закрытую калитку? Что ей остается тогда? Одной бродить по лесу в поисках партизан или остатков Красной Армии? Эта мысль настолько пугала Маркову, что она постучалась к Федорчукам раньше положенного времени. Дверь открыл сам хозяин, подмигнул бывшей любовнице, кликнул Зинаиду, бабу неопределенного возраста с изможденным лицом и серебром в соломенных волосах, и Татьяна достоверно изобразила усталую странницу, разыскивавшую вот уже несколько дней родные войска. В лице Зинаиды что-то мелькнуло, возможно, какая-то догадка, однако женщина не показала и виду, проводив Маркову в хату. Таня мысленно сравнила убогое жилище Федорчуков со своим родным домом. Избы были похожи и внешне, и внутренне. В печном углу должен был находиться прилавок с полками внутри, использовавшийся в качестве кухонного стола. И он там был, ветхий, потрескавшийся вестник бедности. На стенах висели наблюдники – полки для столовой посуды с парой тарелок с отбитыми краями. Выше, на уровне полавочников, размещался печной брус, на который обычно ставилась кухонная посуда и укладывались разнообразные хозяйственные принадлежности. Это была женская половина, называемая чуланом или грязным углом, обычно отгороженным от другой площади каким-нибудь пологом. У матери Татьяны чулан всегда закрывала серая, много раз штопанная простыня, когда-то оставленная в наследство бабушкой. Здесь, в этом доме, ничего подобного не было. Вероятно, даже старое тряпье, служившее перегородкой, пошло на хозяйственные нужны. Слабо натопленная печь находилась в глубине избы, неподалеку от окна. По углам Таня разглядела прямоугольные следы от каких-то картин, которые зачем-то торопливо сняли со стен. «Наверное, иконы», – догадалась девушка. Мать рассказывала ей, что в красном уголке обязательно теплились лампадки под образами, но с приходом советской власти их безжалостно сорвали со стен. Самый маленький образок, Николая Чудотворца, припрятала бабушка, но Марк отыскал его и выбросил в болото. Он до смерти боялся комиссаров, рыскавших по избам. Мать считала, что с этих пор и начались все беды семьи, и, наверное, была не так уж далека от истины.
Пока Маркова разглядывала внутреннее убранство, вспоминая детство и юность, Зина кивнула на стол, даже не поинтересовавшись, как зовут гостью.
– Есть будете? – Она сняла с тарелки серую тряпку. Вид картошин, маленьких, помятых и таких же серых, как салфетка, не вызывал ничего, кроме тошноты, однако Таня решила подкрепиться: столько времени она глотала слюни, ожидая бывшего любовника у сарая.
– Да, спасибо, – осторожно, словно змею, взяв одну из картофелин двумя грязными пальцами, она поднесла ее ко рту.
– Да вы садитесь, – пригласила Зинаида, придвинув к ней шатавшуюся табуретку с расщелиной посередине. – Осторожнее только. Иногда дырка кожу сдавит, да так, что дети орут не своим голосом, – она бросила взгляд на хозяина. – Таперича починит, я так думаю.
Татьяна уселась на самый краешек, и табуретка сильно накренилась, жалобно скрипнув. Федорчук сделал вид, что ничего не заметил, а его супруга примостилась на топчане, покрытом каким-то дырявым тряпьем, и принялась штопать детскую рубашонку. Таня ела, стараясь не уронить на давно не мытый пол ни кусочка, давясь жесткой картошкой, и Зина заметила, не сводя глаз с шитья:
– Кваску бы вам, да где там… Хлеб черт знает из чего делаем… Это раньше… Напоить могу только чаем из колодезной водички.
Маркова не отказалась. Николай, нахмурившись, подвинул к ней кружку, всю в щербинах, и она, взяв ее двумя руками, принялась жадно пить.
– Вместе, что ли, отстали? – вдруг спросила Зина ровным голосом. – Из одной дивизии будете?
Николай отошел к окну и стал теребить махровый край занавески, а Татьяна довольно удивленно спросила:
– У вас еще кто-то?
Женщина махнула рукой:
– Да вот, муженек родный сегодня явился. Я чаю, вы с ним вместе с поля боя бежали.
Таня краем глаза взглянула на спину Федорчука и заметила нервную дрожь. Ее любовник трясся, как осина, боясь, как бы она не выдала его сокровенные тайны. Да какие уж сокровенные! Военно-полевая любовь – это одно, за нее могут разве только пожурить, тогда как за дезертирство обязательно посадят или расстреляют. Девушка приняла равнодушный вид и проговорила с набитым ртом:
– Это мне неведомо, из одной мы дивизии или нет. Ежели это ваш муж, то я его впервые вижу. И немудрено. И дивизия огромная, и лес большой. Выходит, с разных сторон к вашей хате подбирались, – она хлебнула воды. – Честно говоря, я ваш дом и не искала. Набрела на деревеньку, отсиделась в кустах, гляжу – немцев не видно, ну и зашла на огонек. – Девушка вскочила, уронив табуретку, и тут же с извинениями водрузила ее на место. – Хотела у кого-нибудь отсидеться да сил набраться, а потом к партизанам или к нашим прорваться, да вижу – никто меня не примет. Жалость жалостью, а лишний рот он и есть лишний рот.
Зинаида вздохнула:
– Это верно ты сказала. У нас ртов хватает. Только вот насчет нашего гостеприимства ты переборщила. Неча так о людях думать, коли их не знаешь. У нас в деревне и мужики, и бабы мировые. Правда, мужиков не осталось, только пара калек никуда не годных. Уверена, такая семья тебя приютит, хотя бы сосед наш Анисим. По дурости ноги лишился и почти все хозяйство на бабу взвалил. Аксинье помощница требуется, – она отложила шитье и встала. – Пойдем прямо сейчас. Поговорим, вот и решишь, сколько у них задержишься. Може, три денька, а може… – Она бросила взгляд на Николая и запнулась. – Короче, ступай за мной.
