Глава 34
Новоозерск, наши дни
Виталий посмотрел на часы и с удивлением отметил, что уже перевалило за полдень. Обычно в это время он звал Аллочку обедать в кафе через дорогу от редакции: хозяйка сама лепила вареники и пельмени с разной начинкой, делала ароматные чаи с облепихой, голубикой, малиной и другими ягодами, которые можно было в изобилии собрать в лесу. Чаи получались что надо. Впрочем, даже не чаи, а напитки из свежедавленых с сахаром ягод, густые, полезные, богатые витаминами. Хороши были и пельмени с варениками. Виталий иногда заказывал пельмени с лососем. Их он впервые попробовал именно в этом кафе и с тех пор считал самыми вкусными. Он улыбнулся, вспомнив, как долго выбирала полненькая Аллочка, сетуя, что давно хотела сесть на диету, но с Виталием ей это никак не удавалось. Впрочем, девушка лукавила. Она могла пойти не с ним, а, скажем, с журналистами из других отделов: некоторые из них облюбовали недорогой ресторан с рыбной кухней в соседнем с редакцией доме. Рубанов понимал, почему девушка предпочитала составлять ему компанию: он ей нравился. К сожалению, полная коротконогая Аллочка не была в его вкусе, и иногда Виталий с тоской думал, что однажды ей придется об этом сказать, если она сама не догадается: девушка не раз намекала, что хорошо бы встретиться и куда-нибудь пойти, скажем, в кино. Рубанов отказывался под благовидными предлогами, надеясь, что журналистка все поймет… А может быть, уже поняла, потому что ни разу не позвонила за время его командировки. Виталий почему-то видел свою спутницу длинноногой стройной красавицей, но при этом не зацикленной на деньгах, и успокаивал себя тем, что в Питере таких девушек предостаточно.
– Ты не по внешности выбирай, – советовала ему мать, которой он рассказал про Аллу. – Ты выбирай мать для своих будущих детей. По-моему, Аллочка тебе вполне подходит. Ты и сам говорил, что с ней интересно.
– Почему же ты думаешь, что во всей России не найдется другая девушка, с которой мне тоже будет интересно? – парировал он, пытливо глядя на маму. Нина Петровна вздыхала:
– Вечно вам, молодежи, нужно журавля в небе.
– Вспомни себя в молодости, – бросал он и, чтобы прекратить разговор, уходил в другую комнату, признавая, что отчасти мать права. Алла была его другом, он советовался с ней, он мог доверить ей свои тайны… Но, к сожалению для нее, не более. Вот и сейчас ему вдруг захотелось позвонить этой пышке, рассказать все, что с ним приключилось, и спросить, что бы она делала на его месте. Он уже собрался достать телефон, но вдруг резко передумал. Даже если Алла сочтет его затею с поиском убийцы глупой, он не прекратит расследование. Да, не прекратит. С этими мыслями Виталий присел на скамейку на автобусной остановке, внезапно почувствовав усталость. Что делать дальше? Итак, список сократился до двух человек – Боровой, судя по рассказам Бутакова, не имел к преступлениям никакого отношения. Что касается Степаненко, этот человек оказался окутан тайнами больше, чем думал журналист. Бутаков говорил, что он приехал в город один-одинешенек, а оказывается, у него была жена. О ней не все знали, потому что она почти не выходила из дома. А почему не выходила? Постоянно болела и в конце концов тихо умерла? Почему же, в таком случае, Степаненко боялся говорить о ее смерти и показывать ее могилу? Соседи не видели даже, как он ее хоронил, хотя в тогдашнем Новоозерске, большом поселке, «рождение справляют и навеки провожают всем двором». И вообще, могло ли такое быть, чтобы ни одна живая душа не присутствовала на похоронах? Это казалось более чем странным. Виталий бросил взгляд на часы, убедился, что стрелка медленно, но верно ползет к двум, и решил перед возвращением в гостиницу все же навестить Бутакова и поделиться своими открытиями. Что ни говори, одна голова хорошо, а две лучше. Со вздохом встав со скамейки, он поплелся в отдел.
Глава 35
Локотская республика, 1943-й
За снежной угрюмой зимой пришла молодая радостная весна, и снег начал таять, превращаясь в ручьи, которые, весело звеня, бежали по улицам и поднимали настроение веселыми песнями. Впрочем, настроение Тани ничто не омрачало. Она была на хорошем счету у начальства, ее демонстрировали немцам как образцового работника, уважали и ценили. Правда, жизнь портили конвоиры, которые ходили за ней по пятам, боясь мести партизан, но и они иногда пригождались для некоторых дел, например, для постели, если она не находила кого-нибудь получше. Девушка предпочитала «немчиков», как она сама их называла, чисто выбритых, пахнувших дорогим одеколоном и мылом с ароматом французских духов. Работы не убавлялось, даже наоборот. Каминский сказывал, приехавшие недавно проверяющие остались недовольны тем, что численность партизан в брянских лесах уже превышала количество человек в Русской освободительной армии. С этим приказали что-то срочно делать, и Бронислав бросал за решетку за малейшие подозрения. Тюрьма была переполнена. В бывших стойлах томились по двадцать семь человек, которые не могли ни повернуться, ни сесть, а контингент все прибывал, и приходилось освобождать места. Бывало, Тане приходилось расстреливать каждый день, и это ее уже не пугало. Она выходила из ворот тюрьмы в неизменной гимнастерке, черной юбке и начисто вычищенных хромовых сапогах, красивая, стройная, неприступная в своей жестокости, с улыбкой на пухлых губах. Локотский народ останавливался и словно зачарованный смотрел на нее. Вскоре подъезжала запряженная лошадь, и Татьяна на глазах у толпы залезала в телегу, где ее ждал верный спутник – пулемет «максим». Заключенных выводили следом, их гнали, как скот на заклание, и Маркова удивлялась, что ни один не плакал, не кричал и не просил пощады. Они выстраивались в цепочку под чутким взглядом конвоиров, и девушка-палач, глотнув самогон, становилась на корточки и припадала к пулемету. Она научилась метко косить несчастных, и добивать никого не приходилось. Потом ее везли обратно в тюрьму, Маркова совершала обход заключенных, ставший для нее ритуальным. Она напоминала змею, случайно попавшую в мышиную нору и выбиравшую жертву. Ее глаза, казалось, светились в полумраке необычным блеском, губы подергивались, кожа морщилась, и она будто становилась существом из потустороннего мира, самой смертью, пришедшей полюбоваться на своих избранников. Некоторых заключенных охватывал суеверный ужас, и они старались спрятаться в темные уголки, однако находились и такие, кто через решетку смело смотрел ей в глаза, и тогда она отводила взгляд. Кроме этого ритуала у Тани появился и другой. Окончив работу, она надевала обновку, полученную из гардероба расстрелянных, и отправлялась в клуб. Верные стражи сопровождали ее, однако Маркова ни черта не боялась. В клубе ее ждала бутылка водки и закуска. Таня садилась за стул, обводила всех торжествующим взглядом и наливала первую рюмку. За первой следовала вторая, за второй – третья, и Маркова начинала хмелеть. Ее боялись даже захмелевшую, обходили стороной. Таня сама выбирала себе спутника на ночь. Она, привыкшая, что холодными ночами кто-то должен согревать ее постель, редко выходила одна.
– Дура ты, Танька, – говорила ей Лариса, секретарь Каминского, иногда подсаживаясь к ней в клубе. – Выбери одного мужика, не то подхватишь дурную болезню. Серега вон как в тебя влюблен, а он в Локотии не последний человек. Ничего, что во рту зубов немного, в детстве цингой переболел. Зато защитником для тебя стал бы хорошим. Впрочем, и рангом повыше на тебя пялятся. А ты что ни день – то с новым… Зря все это. Мне кажется, тебя бы и замуж позвали, если бы не эта твоя привычка…
