Один из немцев потрогал сонную артерию на шее Густава и что-то коротко бросил своим. Они оторвали Таньку от уже начинавшего холодеть тела и куда-то повели. В маленьком поселке, в немецкой комендатуре, ее допрашивал худой рыжий немец, совершенно не знавший русского языка, и она пыталась объяснить, как они с Густавом оказались здесь.
– Дезертир, – уверяла она, заламывая руки. – А я его женщина, у нас любовь, мы хотели в Германию.
Худой не понимал, размахивал тонкими руками, словно крыльями ветряной мельницы, кричал, брызгая слюной, пока наконец не позвали переводчика. К Таньке никто не испытывал сочувствия. После недолгого совещания ее решили отправить в концлагерь в Кенигсберге. Так она оказалась в таком же аду, какой испытывали в Локотии заключенные на конезаводе. Татьяне выдали прямоугольные нашивки голубого цвета, где белым было написано название лагеря, и объяснили, что теперь она работает на строительстве бомбоубежища. Работы было много, и Маркова, давно забывшая, что такое настоящий труд, ужасно уставала. Она возвращалась в барак, продуваемый всеми ветрами, ветхий, как старая заброшенная избушка, и в бессилии падала на серый матрас. Болели руки, ноги, сосало под ложечкой от вечного чувства голода. Впрочем, это было неудивительно: ей выдавали всего семьдесят граммов хлеба на целый день. Маркова понимала, что оказалась в месте, откуда точно не сбежишь, и решила покориться судьбе, даже не предполагая, что та готовит ей еще один подарок.
Красная армия продолжала победоносное шествие. Вскоре советские войска уже освобождали заключенных концлагеря. Маркова видела, как коротко остриженные изможденные женщины схватили надзирательниц и стали жестоко избивать. Несколько солдат кинулось разнимать дерущихся, а Татьяна, достав военный билет, отнятый у убитой медсестры, сунула его на миг в костер, образовавшийся от разорвавшейся гранаты. Она следила, чтобы сгорела та часть, в которой значились имя и фамилия убитой Зои… Закончив дело, пулеметчица довольно бодро, несмотря на ноющую боль в натруженных ногах, зашагала к советским солдатам, обнимавшим заключенных: женщин, мужчин и детей. Однако бодрость и радость освобождения прошла, когда она увидела глаза воинов, пылавших ненавистью к врагам. Что, если кто-то ее узнает? От слабости и переживаний закружилась голова, перед глазами поплыли черные круги, и женщина упала на хорошо утоптанную землю лагеря. Она не видела, как к ней бросились солдаты, как смуглый горбоносый паренек первым подхватил ее на руки, и очнулась, лишь когда молодой майор начал бить ее по щекам, пытаясь привести в чувство.
– От голода все, – предположил он. – Накормить!
Горбоносый паренек, не выпуская из рук свою ношу, побежал исполнять приказ командира.
– Меня Яшей зовут, – зашелестел он в маленькое ухо, раздвигая губами густые волосы. – Яковом, запомнишь?
Татьяна кивнула:
– Запомню. Как не запомнить.
– Глаза у тебя такие… – Яков сильнее прижал девушку к себе. – Ясные глаза. Ты очень хороший человек.
– По глазам вычислил? – усмехнулась Таня и про себя подумала: «Эх, парень, знал бы ты, кого на руках таскаешь. Интересно, что тогда сделал бы. Задушил или пристрелил?»
Яков мечтательно посмотрел на Маркову.
– Так мама меня учила – по глазам о человеке судить.
– Мудрая твоя мама. – Таня почувствовала тошноту. Ее прижимал к себе человек явно еврейской национальности, человек, подобных которому она сотнями расстреливала из своего пулемета… Что бы сказал Сергей, что бы сказал Николай, если бы проведали о том, что она прижимается к бойцу-еврейчику так, словно он ее последнее спасение? Она вздрогнула от мысли, внезапно пришедшей в голову и поразившей, как молния. Возможно, этот тщедушный солдатик, так быстро поддавшийся ее обаянию, и есть ее очередное спасение? Если она ответит на его любовь, не оттолкнет, никто никогда не подумает, что когда-то под пулями ее пулемета погибали его собратья. Никто не поверит… В такое просто невозможно будет поверить.
– У вас тоже светлые глаза. – Татьяна обворожительно улыбнулась молодому человеку, залившемуся краской от волнения. – И такие сильные руки… – Ее пухлые губы коснулись смуглой щеки.
Глава 44
Новоозерск, наши дни
Дом Ивана Васильевича Пальцева, последнего подозреваемого (так мысленно окрестил его журналист), действительно находился недалеко. Во всяком случае, Бутаков наткнулся на него неожиданно, собираясь продолжать путь. Он выглядел более ухоженным, чем дом Степаненко. Впрочем, зачем же сравнивать? У Пальцева была самая настоящая семья: сын, невестка, внуки. Порознь или все вместе, но они старались приводить жилье в порядок. Калитка была новой, кнопка звонка – не затертой. На такую нажимать приятнее, чем на замызганную. Когда палец Виталия придавил ее, послышались соловьиные трели и на крыльцо вышла худая женщина лет пятидесяти, с тазом в руках.
– Кто к нам пожаловал? – спросила она без радости, и Рубанов поспешил представиться:
– Журналист. Позвольте несколько вопросов.
Она нервно дернулась, и это не ускользнуло от молодого человека.
– Мне вопросы задавать будете?
– Хотелось бы вашему свекру, – он выдавил улыбку. Женщина подошла ближе, и он смог лучше ее рассмотреть. Высокая, с тонкой морщинистой шеей и невыразительным лицом, с плотно сжатыми тонкими губами. Не красавица, что и говорить. Хозяйка дома, казалось, измучена непосильным трудом, и Рубанов этому удивился.
– Свекру? – Она сверкнула темными глазами. – Но что о нем можно написать?
– Тема моей статьи – дети войны, – пояснил Виталий. – Мне дали список, в котором есть и ваш свекор. Не помните, где ему довелось встретить войну?
Она дернула плечом:
– Кажется, под Иркутском, впрочем, не уверена. Подождите, сейчас я скажу ему о вашем приходе.
Идея пришедшего журналиста ее явно не воодушевила. Рубанов заметил, что она за время разговора даже не пригласила его на участок, и он так и остался топтаться возле забора. Да, в этом доме не любили гостей.
Женщина вышла через минуту и отперла калитку.
– Свекор согласен с вами поговорить, – тихо сказала она. – Только прошу вас, недолго. Он инвалид и плохо себя чувствует.
– Хорошо, хорошо, – торопливо пообещал Виталий и направился в дом. Хозяина он увидел сразу. Тот сидел в большой комнате в инвалидном кресле и смотрел в окно. При виде Рубанова он сделал движение, словно собираясь встать, но не встал, лишь протянул широкую ладонь в коричневых пятнах.
– Болезнь проклятая к креслу приковала, – сказал он вместо приветствия. – Так что извините, буду сидеть. Варвара говорила, вопросы мне хотите задать?
– Видите ли, я журналист и пишу о детях войны нашего края, – начал Рубанов. – Мне подсказали обратиться к вам. Вы же не станете отрицать, что один из них.
