– Дедушка уже на месте, – он кивнул в сторону невысокого старичка с большой лысиной, окруженной венчиком седых волос. – Любит он такие мероприятия. Впрочем, можно понять. Без них его жизнь замрет. Вы, наверное, представляете, что такое работа в школе, – он усмехнулся. – Это я к тому, что меня нет целый день.
– Да, я слышал. – Виталий направился к Боровому-старшему. Старик, увидев журналиста, встал и растянул в улыбке коричневые губы:
– Вы, как я понял, журналист? Внук о вас много рассказывал.
– И большое ему спасибо, что не забывает. – Рубанов крепко стиснул вялую ладонь. – Мне скучно в чужих краях.
– Я вас очень хорошо понимаю. – Старик крякнул. – Если бы в мои годы принимали на работу, я бы устроился кем угодно. Сидеть дома без дела – ничего не может быть хуже. – Он хотел еще что-то добавить, но тут прозвенел звонок, и подоспевший Петр Семенович взял обоих за локти.
– Пойдемте в зал. Дети уже ждут.
От Виталия не ускользнуло, что Николай Дмитриевич приосанился и сразу будто стал моложе. Он бодро зашагал в зал и, только оказавшись на пороге, получил порцию аплодисментов. Внук уже успел добежать до сцены и объявить:
– Ребята, вы хорошо знаете моего дедушку. Во время войны ему было всего двенадцать, многие сидящие в этом зале старше на несколько лет. Говоря о войне, мы вспоминаем подвиги тех, кто оказался в гуще событий. Но разве ваши ровесники, пускавшие под откос немецкие поезда, не заслуживают восхищения?
Ребята и учителя еще раз захлопали, директор спустился со ступенек и помог своему деду подняться на сцену. Николай Дмитриевич обвел взглядом зал и взял в руки микрофон.
– Здравствуйте, дорогие.
Его твердый голос утонул в овациях. Старик поправил георгиевскую ленточку и дернул головой:
– Ребята, мои рассказы некоторые из вас слушали не раз. И все равно по приглашению Петра Семеновича я прихожу к вам, чтобы напомнить о тех героических днях. – Он кашлянул: – Я родился в Орловской области. Деревенька наша была небольшая, но дружная. Многие работали в колхозе, радовались жизни. Но все изменилось, когда пришли немцы. Первым делом они начали грабить, оставляя жителей без пищи. Помню колхозный коровник, будто вымерший, и такой же опустевший птичник. Подлые фрицы угоняли в Германию детей и женщин. Я боялся, что однажды попаду в число тех, кто станет рабом в проклятой стране. Мои друзья этого тоже боялись. И вот вечером мы собрались на опушке леса – я, Митька Гребенников и Пашка Осипов. Нам было по двенадцать лет, кое-что мы уже могли сделать для своей родины. И мы решили помогать партизанам. Мы с Митькой остались в деревне, а Пашка на следующий день с матерью и сестрами ушел к партизанам и стал их связным. По вечерам он приходил в родную деревню, и мы сообщали ему ценные сведения. Партизаны атаковали фрицев каждый день, и эти гады не понимали, откуда они узнают об их складах с боеприпасами, которые постоянно взрывались, о домах, где они размещались, которые постоянно горели. Однажды мы узнали, что немцы собирались уничтожить всю деревню, если никто не выдаст им партизанских помощников. Люди знали о нас с Митькой, но молчали, и только наш бывший одноклассник Димка Кочетов сделал это. Нас поймали, заперли в сарай и на следующий день должны были повесить. Ночью нам удалось убежать из сарая, но по дороге мы нарвались на немецкий патруль. Мой друг Митька был убит, а я сбежал, благополучно дошел до отряда и поклялся защищать Родину до последней капли крови. – По его смуглой щеке потекла слеза. – Мне повезло, судьба хранила меня. Я остался в живых, когда все партизаны погибли при бомбежке, потому что был послан в одну из деревень с заданием. – Старик тяжело задышал и достал платок.
– Что же было дальше? – крикнул мальчик в первом ряду.
– Я отправился в тыл наших войск и нашел их. – Николай Дмитриевич снова приосанился. – Мне повезло, Красная армия в тот год уже переходила в наступление. Бойцы отряда, куда я попал, сначала решили отослать меня в детский дом, но в городах, которые мы освобождали, их не было. Так я остался в армии. Меня стали называть сыном полка и поручали несложную работу: подносить снаряды, помогать медсестрам. Я хочу низко поклониться этим людям, которые сберегли мою жизнь. – Ветеран поклонился и тут же заохал: наверное, дала себя знать больная поясница. Все встали, как по команде. На сцену выпорхнула девочка в белом платье с огромным букетом роз, кроваво-красных, как та кровь, которую пролили за Родину.
– Давайте скажем спасибо Николаю Дмитриевичу, – звонко начала она, – за наше счастливое детство.
Зал зааплодировал. Ветеран бережно взял букет и еще раз поклонился. Внук помог ему спуститься со сцены. Виталий встал и пожал ветерану руку.
– Спасибо вам, что воспитываете подрастающее поколение, – с чувством сказал он. – Мне, как журналисту, известны случаи, когда дети всерьез отвечают, что войну выиграли американцы. Имена пионеров-героев сейчас вообще никому не известны. – Виталий замялся. – Но я бы на вашем месте рассказал и о командирах партизанского отряда. Как их фамилии?
Старик достал платок и приложил к влажным глазам. Рубанову показалось, что теперь он старается скрыть смущение:
– Я считаю, как вы, молодой человек, – проговорил он, явно волнуясь. – Страна не должна забывать своих героев. Но, к сожалению, фамилий командиров не помню – склероз. Оно и неудивительно: сколько лет землю топчу.
– Я обязательно напишу о вас статью, – пообещал Рубанов, – только закончу одно дело. Мы еще встретимся.
– Обязательно, – подхватил Боровой и махнул на прощание рукой.
Глава 47
Локоть, 1943-й
Капитан МГБ Валерий Агафонов, войдя вместе с ротой в Локоть, ужаснулся тому, о чем рассказали местные жители, оставшиеся в живых. Они сразу повели советских бойцов к старому конезаводу, откуда солдаты и офицеры на руках выволокли отощавших, умиравших от голода и жажды несчастных пленников. Среди них оказалась и Лена Мосина, в свои двадцать с лишним лет выглядевшая как маленькая сгорбленная старушка с седой прядью волос, падавшей на испещренный глубокими морщинами лоб. Ее не расстреляли чудом, по каким-то соображениям все время откладывали казнь, и теперь она, сразу воспрянувшая духом, стояла перед капитаном, худая, бледная, похожая на живой труп, но готовая давать показания. Агафонов отпаивал ее чаем с сахаром и печеньем, гладил прозрачную руку, сквозь тонкую кожу которой проглядывали жилы, и дивился мужеству девушки.
– Ты не волнуйся, – он иногда прерывал ее сбивчивый рассказ, боясь, что Елена упадет в обморок. – Нескольких гадов мы уже поймали. Серегу рыжего, например. Говорят, зверствовал в округе.
Лена наклонила голову, болтавшуюся, как былинка на тонкой шее:
– Серега зверствовал не так, как пулеметчица. Вы нашли ее? – В вопросе Мосиной Агафонов услышал столько отчаяния, что ему стало не по себе. Краска стыда залила его впалые щеки, покрытые недельной щетиной.
– Нам известно, что в подручных у Каминского ходила какая-то молодая женщина, которая расстреливала из пулемета и женщин, и детей, – проговорил он, пряча глаза. – К большому сожалению, ей удалось бежать. Я обратился к жителям поселка. Все, кто что-то может о ней сообщить, должны собраться у меня в кабинете. – Агафонов бережно коснулся ее руки. – Ты что-то знаешь?
