– Господи боже, – сказал он. – А нельзя порнуху посмотреть, как все нормальные люди?
Сейчас Соня тралил глубины тугого корсета в поисках сигарет. Курить в театре строго-настрого воспрещалось – «спичечный коробок», вспыхнет в любой момент, по словам ассистента режиссера. В тех датчиках дыма, что все-таки были, давным-давно сели батарейки, а спринклеры за сценой навязчиво отсутствовали, и поэтому там противозаконно курили только так. Хуже всех были танцовщицы: дымили как паровозы в гримерке, в пожарном кошмаре лака для волос и полиэстера.
Соня протянул Гарри сигареты:
– Валяй, мась, не помрешь.
– Нет, не хочу, спасибо, – ответил Гарри.
Этот диалог повторялся примерно каждый вечер, и Гарри таскал в кармане спички, чтоб давать Соне прикуривать. Он… она, она, поправился Гарри, с сигаретами справлялась, а вот для поджига в костюме не было места.
– Слишком туго, – ворчал Соня. – Если еще чего туда запихать, трение такое будет, что берегись все живое. Не исключено самопроизвольное возгорание.
Гарри понимал, что Соня похабит каждым словом, но не всегда считывал двусмысленности. Странным образом, Соня отдавал Шекспиром. У Гарри в школе изучали гендерные превращения – «Сравните и сопоставьте мужские и женские роли в „Двенадцатой ночи“ и „Венецианском купце“».
Сонин номер Гарри изучал как Шекспира. Интересная драматургическая траектория (одно из любимых словечек мисс Рискинфилд). Сонин номер закрывал первое отделение и строился на допущении, что он… она – оперная дива, визгливое сопрано, которой так и не выпало шанса спеть великую арию. (На сцене все было занятнее, чем в пересказе.) Первую половину Сониного номера зал ерзал, свистел и бубнил – многие приходили только на Баркли Джека, а не на громилу в туфлях.
– Но ты всегда их завоевываешь, – сказал Гарри Соне.
– Спасибо, мась, что разъяснил мне мой собственный номер, – ответил тот.
– Извини, – сказал Гарри, однако не отступил: – Но мне нравится, как ты это делаешь, – ты по правде смешная и, как бы это… безрассудная. – (Гарри и сам был не прочь научиться безрассудству.) – А к финалу… – («У-у, пупсик», – загадочно вставил Соня), – они тебе рукоплещут, как великому герою. Гениально.
Соня промышлял преображением, и Гарри это нравилось. Может, он тоже станет другим человеком, если поменяет имя? Как бы его звали, если б он прикинулся дрэг-квин? (Маловероятно, ему бы духу не хватило.)
– Гедда Гоблин?
[44] – предположил он. – Лин Олеум?
– Чутка невнятно, мась.
У Сони была знакомая дрэг-квин по имени Гиста Мин и другая, которую звали Мисс Сьонер, – явно ненастоящие имена. И еще одна, Анна Рексия – вообще ни в какие ворота. Как там Эми, интересно, – съела сэндвич с хумусом?
До того как отец женился на Кристал, ее звали Кристал Олмаз. Вроде не бывает таких имен. Кристал поведала Гарри по секрету, что это ее «сценический псевдоним».
– Ты выступала на сцене? – оживился Гарри.
– Ну так… – неопределенно ответила она.
Отец говорил, Кристал была гламурной моделью, «только топлесс», будто это достижение, причем скорее его, чем ее.
Не достижение, а унижение, утверждала Эмили. Эмили порой бывала резка в оценках, особенно в оценках Кристал. Называла ее «эрзац-женщина». Гарри и Эмили знакомы с детского сада – сопротивляться поздновато.
– Твоя мачеха – ну, не то чтобы икона феминизма, согласись.
– Да, но она хороший человек, – вяло отбивался Гарри.
И нельзя не восхититься тем, сколько труда она вкладывала в свою внешность – почти как Соня.
(– Выкуси, Донателла
[45], – высказался Соня, когда Гарри показал ему фотографию. Вообще-то, Гарри показывал Каррину, но Соню больше заинтересовала Кристал, тоже затесавшаяся в кадр.)
Слово «эрзац» Гарри опознал – так говорила мисс Рискинфилд. Эмили ужасно обломается, когда узнает, что осенью мисс Рискинфилд не вернется в школу. Эмили была устрашающе умная. Читала «Улисса» и «Поминки по Финнегану» на каникулах «для развлечения». От шоу в «Чертогах» у нее бы волосы встали дыбом.
Кристал была умнее, чем полагала Эмили, – умнее, чем полагала сама. Например, круто, хотя и неохотно играла в шахматы, хотя всегда прикидывалась тупой. И надо нехило врубаться, чтобы переварить (скажем так) науку «чистого питания». Порой Кристал такое выдавала – можно подумать, защитила диплом по нутрициологии. «Понимаешь, Гарри, с витамином Б-двенадцать такая штука…» – и понеслась. Гарри считал, она «зажегши свечу, ставит ее под кровать»
[46] – так мисс Рискинфилд говорила про него самого на последнем родительском собрании в прошлом триместре.
– Кровать мисс Рискинфилд, – ухмыльнулся отец, вернувшись домой. – Глаз бы порадовался.
Отец порой кошмарно пошлил. Видимо, считал, что от этого Гарри станет мужчиной.
– А ты хочешь, мась? – спросил Соня. – Быть мужчиной? А то это удовольствие сильно преувеличивают, уверяю тебя.
– Может, Полли Эстер? – предложил Соне Гарри (его несло). – Или Мать Има Чех? Филлис Тайн! Хорошее, кстати. Тебе подойдет, ты же сама оттуда.
(– Ты больно увлекся дрэгом, Гарри, – сказала Эмили. – Культурная апроприация, имей в виду. – Вот это она явно почерпнула у мисс Рискинфилд.)
Из гримерки Баркли Джека донесся грохот (что-то упало), а затем рев (рассвирепел хозяин гримерки).
Соня сигаретой указал на дверь и спросил:
– Эта сволочь опять тебя мордует?
Гарри пожал плечами:
– Да ничего.
– Он бесится, потому что его больше не кажут по телику, – сказал Соня. – И вдобавок он жирный пиздюк.
Если бы отец Гарри услышал, какие слова произносит Соня, он бы Соне, наверное, врезал. Отец и сам произносил ужасные слова, ничем не лучше тех, что сыпались из Сониных пухлых губ, но это как будто не считалось. Правила у отца были для других, особенно для Гарри.
– Потому что надо быть лучше, – объяснял отец. – Делай, что я говорю, а не что я делаю.
Гарри надеялся, что с Соней отец не повстречается никогда. Эти двое в одной комнате – не, в голове не укладывается.
Гарри опять постучался в гримерку и заорал:
– Две минуты, мистер Джек!
– Короче, будет тебе пакостить, – сказал Соня, вместе с Гарри выслушав сдобренный матерщиной ответ Баркли Джека, – напомни ему про Бридлингтон.
