Владимир Афанасьевич тоже переместился со своим стульчиком ближе к костру. Все уже держали наготове ложки – кто самодельную из дерева, кто металлическую (оловянную, как узнал Димка позднее). Нашли ложку и для гостя – деревянную, с кривым черенком, отчего держать ее было даже удобнее.
Мрачный крючконосый кашевар в меховой безрукавке поверх рубахи, освещенный пламенем костра, точно злой колдун, раскладывал по мискам куски разваренного мяса и наливал кружкой бульон. Миски тоже были разные: у рабочих – деревянные, серые (как и у Димки), у казаков и Обручева – то ли латунные, то ли медные, коричневые от времени, а по форме напоминавшие перевернутую шляпу.
– Что это? – поинтересовался Димка у повара, когда тот подал ему его порцию. – Что за зверь?
Повар и ухом не повел, будто вопрос был обращен не к нему.
– Мишка это! – со смешком проговорил сидящий рядом с Димкой молодой вихрастый парень, которого другие называли Нико́лкой. У Николки не было бороды, но имелись светлые усики с лихо подкрученными кончиками. Военный китель он сбросил и сидел в белой рубахе, разорванной под мышкой, не обращая внимания на комаров.
– Медвежатина, – подтвердил Обручев. – Герасим три дня тому добыл косолапого – пополнил наши оскудевшие запасы провизии.
Димка втянул ноздрями гуляющий над миской пар. Ему не доводилось нюхать медведя, но он готов был поклясться, что мясо пахло именно медведем (можно было и не спрашивать). От него исходил явный звериный дух.
Казаки и рабочие ели мясо с сухарями, размачивая их в бульоне.
Отхлебнув бульона, Димка остро ощутил, насколько он голоден. Если бы ему разрешили, то он, пожалуй, умял бы весь этот котел мяса. Но, к своему удивлению, он насытился и тем, правда немаленьким, куском, что положил ему мрачный повар.
Пока он ел, в его миску то и дело попадали комары и плавали на поверхности, задрав ножки. Димка пробовал их выуживать, но, пока вылавливал одного, в бульон добавлялось пять новых. Так что он оставил эти потуги и стал есть с комарами. При этом он так и не выяснил: вкуснее с комарами или без них?
А над огнем уже висело ведро с водой для чая. Ведро было цилиндрическое, черное снаружи и с целой шеренгой заклепок на боку.
К этому часу уже совсем стемнело, и люди сидели, сгрудившись у яркого костра, окруженные густой, как смола, темнотой, которая, чудилось Димке, тяжелой тушей наваливалась сзади на плечи. Шумел ручей, топтались где-то поодаль лошади, поскрипывали над головой высокие лиственницы.
Насытившись, люди заметно повеселели.
– Кузьмич, а Кузьмич! – принялся дурашливо приставать к повару Николка, самый, похоже, бойкий в отряде. – Слышь, Кузьмич, – продолжал он, – ты не разглядел, часом, медведь то был аль медведица? Ты, сказывают, по морде их определяешь.
– Вот я тебя счас по морде по твоей бесстыжей так определю!.. – замахнулся старик ложкой. Но шутник вовремя отскочил.
– Кузьмич! – не отставал Николка, соблюдая все же дистанцию. – Ты бы тово-этово… щей бы хоть сварил, свеженьких.
– Сварю тебе щей… из березы, язви тебя в душу! – выругался Кузьмич.
Один из рабочих, единственный без усов и бороды, но с большим, как баклажан, носом, уже дремал, кренясь на бок и едва не падая с бревна. Николка подкрался к нему, смешно ступая на цыпочках, и внезапно гаркнул бедняге в самое ухо:
– Хобот, подъем! В караул!
Парень вскинул голову и стал испуганно озираться и хлопать ресницами, вызвав общее веселье.
Обручев с улыбкой поглядывал на своих подчиненных, как поглядывают родители на невинно шалящих детишек.
Многие из сидевших давно сняли сапоги и, уложив их подошвами к огню, сидели босиком. Кто на ближайших кустах, кто у себя на коленях развесили и разложили для просушки портянки. Видя это, Димка тоже разулся. Носки его были влажные от пота и протерты на пятках.
– Чудна́я у тебя обувка, тово-этово, – обратил внимание на Димкины сапоги Николка и даже пощупал резину. – Что за матерьял такой? Не кожа, не юфть, не хром. Что за диковина?
Димка смутился.
– Сам не знаю, – соврал он. – Дали такие.
– Иноземные, поди.
Димка промолчал. Всего вероятнее, в тот исторический период, в какой он угодил, резина еще не была изобретена
[18], и он не мог сказать этим людям, что сапоги резиновые.
– А что у тебя, Ликсеич, дозволь спросить, на ногах? – удивился богатырь Герасим.
– Носки, – настороженно ответил мальчишка.
– Э-э-э, молодой человек, – покачал головой Владимир Афанасьевич. – Этак вы ноги намнете и застудите. А ноги в походе пуще всего беречь следует. Тимофеев, выдай-ка новому участнику нашей экспедиции портянки. И чего еще там полагается.
Герасим неспешно поднялся, порылся в темноте, точно медведь, в накрытых брезентом сума́х и подал Димке два куска толстого серого сукна. Вдобавок к этому «новый участник экспедиции» получил отрез холстины в качестве полотенца, коричневый и твердый как камень кусок мыла и, что его особенно обрадовало, нож в деревянных ножнах.
– В тайге без ножа не годится, – пробасил Герасим.
– Без ножа не добудешь и ежа, – тотчас же сострил Николка.
Нож был небольшой, но удивительно острый, с костяной ручкой (из рога оленя, как пояснил Герасим). К ножнам была прикреплена кожаная петля, так что их можно было повесить на ремень, что Димка охотно и сделал.
Нож, конечно, серьезное оружие, но винтовка все-таки посерьезнее. С дозволения владельцев Димка рассмотрел одну из них, тяжелую и отполированную до блеска. Казаки называли свои винтовки трехлинейками.
Перед тем как укладываться спать, двое казаков нагребли в жестяную банку раскаленных углей из костра, сверху покрыли мхом и, когда мох задымил, принялись окуривать изнутри все три палатки по очереди. Вместе с дымом из палаток выносились и набившиеся туда комары.
– Еще мой учитель Иван Васильевич Мушкетов
[19], – сказал Димке Обручев, – на первой моей студенческой практике говорил: «Нужно заботиться о спокойном ночном отдыхе. Только хорошо отдохнув, человек и работает хорошо на следующий день».
