Завершив эту операцию, мальчишка опустился на колени и с большим вниманием принялся рассматривать обломки кварца, надеясь увидеть в них частички золота. Пересмотрел с десяток камней, но ничего похожего на золото так и не высмотрел. Зато в некоторых расколотых, похожих на сахар кусках обнаружились пустоты, а в них – красотища! – мелкие, как зубчики, прозрачные кристаллики. Это были еще недостаточно выросшие кристаллы горного хрусталя. Некоторые кристаллики были не прозрачными, а молочного цвета. Как объяснил потом Владимир Афанасьевич, эти нельзя назвать горным хрусталем. Это просто кварц. Сама же полость, утыканная внутри кристалликами, именуется жио́дой.
Поднявшись на ноги, Димка увидел, что его наставник уже шествует по склону соседней горки, постепенно спускаясь по косогору.
Подхватив вещмешок с камнями, мальчишка припустил наискосок по склону, рассчитывая сократить путь.
По скату второй горы, поблескивая на солнце, ручейком сбегала вниз светлая струйка осыпи. Димка добежал до нее, как вдруг «ручеек» ожил под его ногами. Склон и одиночные «хвосты» стланика на нем поползли вверх. Вернее, это Димка поехал вниз вместе с длинной змейкой стеклянно позванивающей щебенки. Сапоги увязли в этом сухом ручейке, а когда Димка попытался их высвободить, ручеек побежал еще быстрее. Это было похоже на эскалатор в метро. К сожалению, двигался он только в одном направлении – вниз. Когда Димка все же сумел покинуть этот коварный эскалатор, Владимир Афанасьевич был едва различим где-то под самыми облаками. Пришлось снова лезть в гору.
– Здешние осыпи не слишком опасны, – сказал своему подручному геолог, когда они опять соединились в пару. – А вот в Центральной Азии, на Нань-Шане
[36], по такой осыпи можно соскользнуть прямехонько в пропасть. Бывало, люди гибли.
Они продолжили спуск.
Солнце садилось за далеким зазубренным хребтом, черным внизу из-за леса, а вверху окаймленным золотистой линией.
– Видите, Дмитрий, вон ту горную гряду? – показал Владимир Афанасьевич на дальний хребет. – У нас запланирован к ней большой четырех-пятидневный маршрут. Лошади туда не поднимутся, стало быть, пойдем с грузом сами – я, вы и кто-то из рабочих. Скажите: вы согласны?
Мог ли Димка быть не согласным?!
– Еще бы! – радостно воскликнул он. – С вами я хоть куда!
Ученый улыбнулся и тронулся дальше, как Димка догадался – к стоянке.
Глава 20. В биваке
В биваке, устроенном казаками и рабочими на высокой береговой террасе у реки, Обручев, как и в прошлый раз, разложил все принесенные образцы пород и принялся писать в своей черной толстой тетради. Он был без фуражки, пышные волосы иногда падали ему на глаза, и ему приходилось их поправлять.
– Владимир Афанасьевич, – подошел к нему Димка. – Ваш компас, – протянул он геологу его вещь.
Обручев поправил прическу и покачал отрицательно головой:
– Нет-нет. Пусть у вас останется, коль скоро вы теперь с ним работаете. К тому же у меня имеется запасной, так что позвольте этот вам подарить.
– Владимир Афанасьевич! – воскликнул мальчишка.
– Не стоит благодарностей!
И он снова взялся за ручку. Но, видя, что Димка не уходит, проговорил, легонько похлопав ладонью по тетради:
– Это, чтобы вы понимали, Дмитрий, полевой дневник. В маршруте геолог делает краткие записи в полевой книжке, а по вечерам, по моему убеждению, он должен вести дневник – записывать в него все впечатления рабочего дня, полезные мысли и соображения, делать зарисовки. И это будет ценнейший материал. Пржевальский говорил: «У путешественника нет памяти». Он имел в виду, что путешественнику нельзя надеяться на свою память, а следует все сразу же записывать, иначе многое забудется. Главное – не лениться записывать. Как выражается моя любезная супруга, лень – на ремень, а ремень на плечи. Иными словами, лень надо крепко держать в узде и не давать ей воли.
Сам ученый, как уже заметил Димка, никогда не давал лени волю. Когда стало смеркаться, он зажег в палатке свечу и писал при ее свете на вьючном ящике. Это было видно по тени, лежащей на стенке палатки.
Димка в это время сидел в большой компании у костра. Костер жарко пылал, потрескивал, и веер искр уносился в черное небо. Собравшиеся вокруг него рабочие и казаки пили чай, сидя на бревнах, курили самокрутки, подшучивали друг над другом.
Больше всех доставалось Михею по прозвищу Хобот. Михей был медлительным, вялым, вечно сонным и, как понял Димка, совершенно беззлобным парнем. На его прыщеватом пухлом лице выделялись черные ресницы и огромный, свисавший сарделькой нос. Михей редко говорил, чаще просто сопел, шумно вздыхал или зевал. Ходил он ссутулившись, как будто с трудом переставляя ноги. Казалось, толкни его легонько – и он упадет. По утрам, как заметил Димка, Михей вставал позже всех, а спать заваливался первым. Работал он еле-еле, сачковал, и всем приходилось его подгонять. В отряде он служил чем-то вроде живого анекдота. Может быть, поэтому его и терпели, не выгоняли.
Если от костра, где собрались казаки и рабочие, доносился бурный хохот, то почти наверняка можно было сказать, что хохочут над Хоботом. Задремлет тот, пригревшись у огня, кто-нибудь (чаще Николка) подойдет да как гаркнет ему в самое ухо:
– Хобот, подъем! Марш на кухню дежурить!
Тот испуганно хлопает своими черными ресницами, крутит головой, ничего не понимая, а толпа ржет. Бывает, кто-нибудь, желая подурачиться, запрыгнет с разгону Хоботу на спину, пока тот, ссутулившись, бредет куда-то по биваку. Михей при этом сразу валится вместе с ездоком.
– Ну и кляча! – хохочут казаки. – На такой далёко не уедешь!
– Его самого впору на себе таскать!
Вспоминали со смехом, как Михея пустили с кем-то в паре впереди отряда прорубать в дебрях проход лошадям и он, подремывая на ходу, чуть не обрубил свой нос-хобот.
Сейчас, пока Хобот зевал, Николка незаметно бросил ему в кружку с чаем черного усатого жука. Остальные давились от смеха, ожидая реакции Михея. Но тот, обнаружив в своей кружке непрошеного гостя, молча выловил его пальцами, бросил за плечо и продолжил преспокойно хлебать чай.
Выделялся среди рабочих и кашевар Кузьмич. Он еще в первый день произвел на Димку сильное впечатление – кряжистый чернобородый старик с маленькими злыми глазками. Кузьмич никогда не смеялся, говорил мало, лишь покрикивал сердито на других, если они, по его разумению, делали что-то не так.
«Почти как Фомич», – сравнил Димка. Хотя нет, своим обликом этот крепкий старик совсем не походил на дохлого завхоза, да и характером был явно покруче.
