Глава 31. Последствия стихии
Так пролежал он, наверное, с четверть часа, а может, и целый час. Первая его мысль, когда он снова открыл глаза, была такая: что, если бы его сейчас увидел Владимир Афанасьевич? А еще ужаснее, если бы его увидела одноклассница Полина… Увидели бы его, вот так валяющегося, точно дохлый тюлень. Да и не только перед Полиной и перед Обручевым было бы стыдно так валяться – перед любым человеком было бы стыдно!
Димка собрал в кулак всю свою волю и приказал себе встать. Результат его не порадовал: он лишь слабо пошевелился. Но что это? Знакомый ему стеклянный звон и похрустывание. Этот звон и похрустывание он слышал и тогда, когда тащил волоком свой груз, но тогда он не обратил на это внимания, считая, что звенит у него в голове от усталости. Теперь же он вспомнил: липариты, породы с вулканическим стеклом. Это они так звенят и потрескивают, словно битая посуда. Димка приподнял голову. Вниз тянулись бледно-лиловыми ручейками языки осыпи…
Ухватив лямки своего мешка, Димка прополз несколько метров по склону – туда, где откос становился круче. И каменная осыпь как будто догадалась, что от нее ждут, и медленно, почти что ласково, повлекла его вниз.
Димка уселся поудобнее и, держа рядом вещмешок и перебирая ногами для подбадривания осыпи, поехал под гору. Почти как на санках, только помедленнее. Впереди-внизу, среди леса, светлыми петлями извивалась река, и где-то на ее берегу прятался среди деревьев бивак. Кажется, Димка разглядел даже маленькую светлую палатку. Точно! Так и есть! И коричневые фигурки лошадей, сбившихся в кучку. Но… Что за новости?! И палатка, и лошади находились не на берегу, а на острове. Между ними и Димкиным склоном поблескивала широкая полоса воды. Из воды торчали деревья и кусты. И тут Димка все понял: это река так разлилась! Вот оно что! Она так разлилась, что стоянка оказалась отрезанной от основного берега.
И все-таки это была их стоянка! Вон она, рукой подать. И не может быть, чтобы он, Димка, каким-нибудь способом не добрался до нее. Хоть вброд, хоть вплавь (без мешка, конечно), но он доберется до своих!
…На Димкины крики никто не отзывался. Из-за деревьев бивак не был виден. Мальчишка уже охрип. Но вот в ответ донесся звук, отдаленно похожий на человеческий голос:
– О-у-у-у!
Затем долго ничего не было слышно. Лишь шумела где-то впереди вода да трещала тревожно на вершине пихты птица кедро́вка. Наконец донеслись какие-то всплески, и из-за деревьев на той стороне разлива показался плот с человеком, отталкивающимся длинным шестом. Димка узнал бородатого детину Герасима. И так обрадовался ему, как если бы это был его отец или старший брат. Забыв про усталость, он подпрыгнул несколько раз, взмахивая руками, но тотчас присел, так как у него закружилась голова. Да и ноги подкашивались от переутомления.
– Слышим: ревет кто-то, – причалил к суше старший рабочий. – Кому тут быть, окромя зверья? А это ты, Митрий! Вот ужо не ждали! – Герасим обнял Димку объятиями Геркулеса. Обнял как старого друга, как брата.
Вдвоем они сходили к подножию склона, где Димка оставил мешок с грузом. И вскоре оба уже плыли на широком плоту, набранном из бревен разной толщины, стянутых пеньковой веревкой.
В мутной воде плавали повсюду обломки деревьев, куски коры, ветки и всякий лесной мусор. И пока плыли, богатырь рассказывал Димке о наводнении. О том, как они, весь отряд, целую ночь рубили и вязали этот и еще один плот, как все прибывала и прибывала вода и лошади начали бесноваться. Как все снаряжение, мешки с камнями, ящики и сумы с продуктами – всё погрузили на плоты, готовые к тому, что их островок окончательно скроется под водой. И как сегодня со второй половины дня вода начала медленно убывать.
– Знать, где-то в верховьях добрые прошли ливни, – заключил Герасим, отталкиваясь шестом и отдуваясь от натуги и от лезущей в глаза и в рот мошки. – Сильнее, чем у нас тут. Не мог я, понимаешь, наших в беде оставить.
А Димка сидел на мокрых бревнах, смотрел на озабоченное, неизменно румяное лицо таежного человека и улыбался.
Со стороны острова в это время донеслось короткое ржание. Димка узнал звонкий нервный голос норовистого Лешего, и решил, что конь приветствует его.
А еще через час или полтора Димка сидел у жаркого костра, пил горячий чай с колотым сахаром, и вокруг было уже темно. Огонь освещал бородатые лица. Языки пламени трепетали, словно струи воды, но, в отличие от водных струй, они посылали Димке не холод, а волны живительного тепла, которое разливалось приятно по всему телу. На плечи утомленного путника была наброшена чья-то ватная куртка, а снизу подстелен кусок кошмы, который заботливо притащил из палатки медлительный Михей-Хобот.
– Ну-кось, приподнимись-ка, – попросил он, подсовывая под Димку кошму и тяжело дыша, точно кошма эта весила килограммов двадцать.
В это время из грязного и сырого Димкиного заплечного мешка Герасим достал бараньи мослы́, а также образцы пород в мокрой бумаге и куски жильного кварца. Димка глядел на эту кучу, и ему не верилось, что весь этот груз приволок он и что сегодняшний путь не примерещился ему вот сейчас у костра.
– Как Афанасьич? – спросил у него кто-то из рабочих.
– Ждет, – ответил Димка коротко, как бывалый таежник.
– Завтра будем наверху, беспременно, – твердо молвил Герасим. – В полдня с Божьей помощью добежим.
Большинство уже отправились в палатки устраиваться на ночлег. К Димке подсел молодой казак Николка.
– Митрий Ликсеич! – широко улыбаясь и ероша свою вихрастую голову, проговорил он нараспев. – Вот чего, того-этого… Уважь наконец, разреши спор.
Мальчишка насторожился:
– Какой спор?
– Мы тут давно промеж собой толкуем… этово… насчет твоего происхождения, значит…
Благодушное Димкино настроение улетучилось.
– Оно вот в чем вопрос… Выговор твой какой-то не нашинский, того-этого… не совсем русский, что ль… И одёжка чудна́я. Сапоги тож вон экие диковинные. Кто сказывает, будто из-за границы ты пожаловал, а кто – будто из ссыльных поляков ты, из поселения убёг.
– Да каких поляков! – встрял еще один казак. – Знаем мы поляков, видали. Не таковские они.
– Ты уж нас рассуди. Любопытство одолело, – сказал, как бы извиняясь, еще кто-то.
Димка почувствовал себя неуютно. Что он мог ответить на это? Если уж он не открылся Обручеву, то этим простым, необразованным людям открываться было бы совсем глупо. Но и молчание, как он понимал, рождало еще большее подозрение.
Выручил его, совершенно нежданно, вечно хмурый и сердитый повар Ефим Кузьмич.
– Что привязались к мальцу́, пиявки?! – встал он между Димкой и казаками. – Сами на биваке полёживаете, а парень по горам весь день хаживал, мяса вон приволок сколь! Дров наносили бы на утро, чем попусту языками-то чесать!
