Он закрыл папку, отодвинул ее на дальний угол стола, — еще одна ниточка, ведущая к Кузнецову, оборвалась, значит, поиски затянутся, — это плохо. Черных задрал ноги на стол, случайно столкнул бюст Карла Маркса с огромной окладистой бородой, которая закрывала все лицо, словно обезьянья шерсть, разрослась даже на щеках до самых глаз — и ни черта нет кроме этой животной страшной бороды. Почему-то вспомнилась физиономия судебного эксперта Ремизова, его аккуратно подстриженная бороденка, которую он все поглаживал, словно проверял, на месте ли, не пропала ли ненароком.
Его уложенные каштановые волосы, полнота, выпуклая грудь, большая, — как у доброй бабы, — обтянутая безупречно чистым халатом, а под халатом импортная полосатая рубашка и крикливый петушиный галстук. Руки, ухоженные и теплые, обручального кольца нет, и еще очки в золоченой оправе, пижонские, такие в Москве достать трудно.
Он с жеманством поводил плечами, прятал глаза, когда задавали вопросы… Он не похож на гомика, на столе под стеклом пара женских фотографий, это не мать и не сестра, — это, видимо, свежая добыча Ремизова. Наверняка он пользуется популярностью у женщин, и сам до женщин жадный, пахло от него как-то сладко, не «Шипром» за трешник, а дорогим импортным одеколоном, этот густой терпкий запах даже перебивал вонь хлорки и формалина, пропитавшие судебный морг.
Неприятный тип, впрочем, неприятных типов в Москве хоть неводом лови — не переловишь, это к делу отношения не имеет, профессия Черных — это вечная возня с человеческим мусором, отбросами вроде этого самовлюбленного эксперта. Черных давно привык, что человеческий мусор неплохо выглядит и пахнет хорошо, но ткнешь пальцем, — одна гниль.
Он написал на обрывке листка: надо выяснить, на какие доходы существует этот Ремизов, на зарплату простого судмедэксперта на новых «жигулях» не шиканешь, да, ничего конкретного этому типу пока не предъявишь, но есть чекистский нюх, есть опыт, который подсказывает, — дело тут непростое. Он вызвал Соколика и приказал написать заявку, чтобы как можно скорее, лучше сегодня же, рабочий и домашний телефон гражданина Ремизова поставили на прослушивание, а также организовали за ним наружное наблюдение. Сейчас у Черных шесть свободных от дел оперативников и две машины, но шестеро для квалифицированной слежки — мало, нужно еще как минимум шестерых сотрудников, а лучше — десяток. Соколик быстро настучал на машинке текст, подписал и побежал в главное здание исполнять приказ.
Вскоре, получив добро, он вернулся с новыми бумагами. В папке вчерашняя сводка происшествий по Москве и Ленинграду, — тишь и гладь. Человек с приметами гражданина Кузнецова не был обнаружен, — это и так ясно. Еще папка содержала план мероприятий по проверке жилого фонда Ленинграда, злачных мест, ресторанов, питейных заведений и катранов с целью поиска Кузнецова и еще несколько бесполезных бумажек, — три донесения внештатных осведомителей, куратором которых был Черных.
Снизу листки, исписанные убористым подчерком Заслуженного артиста СССР Сергея Иванова. У парня сейчас трудный период, вопрос, пустят его на зарубежные гастроли или дадут поворот, — еще не решен, вот и старается, имитирует кипучую деятельность, чтобы на Лубянке его не забыли. Нехотя, через силу Черных начал читать, через некоторое время он перечитал опус Иванова и повторил вслух засевшую в голове мысль:
— Кольцо с изумрудом в обрамлении мелких бриллиантов, родинка на правой части подбородка…
* * *
Черных полистал записную книжку, набрал служебный телефон театрального администратора, представился референтом из республиканского министерства культуры и попросил позвать артиста Иванова, срочно. Когда тот взял трубку, спросил, точно ли Иванов описал ту дамочку из ресторана, ну, которая из Питера? Тридцать с небольшим, кольцо с сапфиром, родинка на подбородке с треть копеечной монеты… Тогда надо немедленно где-то пересечься и поговорить. Но только не в сквере, метро или ресторане, все-таки Заслуженный артист — человек известный, ему светиться не следует, можно в машине, Черных сам подъедет к театру.
— Давайте после дневной репетиции, — попросил Иванов придушенным голосом, видимо, при администраторе ему неловко было разговаривать. — Пожалуйста.
— Давайте я буду решать, когда встретиться, — отрезал Черных. — Выходите из служебного подъезда минут через двадцать.
Машина подъехала к театру с большим опозданием, Иванов в нахлобученной на глаза шапке из меха рыси, замотанный в шарф, окоченел на ветру. В машине он немного отогрелся, ожил и, поборов волнение, стал связно отвечать на вопросы. Действительно, два дня назад он ужинал в ресторане Всероссийского театрального общества, сокращенно ВТО, на Пушкинской площади, по левую сторону от памятника поэту, с ним в одной компании оказался актер Вахтанговского театра со своей поклонницей и еще одна знакомая, — девушка милая, но далекая от театральной жизни.
Актер был навеселе и травил байки, как у него в гримерной после окончания спектакля «Принцесса Турандот» пьянствовал с Михаилом Ульяновым, Василием Лановым, ну, и Вячеслав Шалевич с ними, даже за бутылкой сбегал, когда не хватило. Вышли из театра, нос к носу столкнулись с милицейским патрулем, могли получить кучу неприятностей, — сейчас с пьянством строго, за стакан водки можно в вытрезвителе переночевать. Хорошо, что старший милиционер сразу узнал Михаила Ульянова, перетрусил, побледнел, назвал артиста маршалом Жуковым, которого Ульянов сыграл в фильме «Освобождение», — козырнул и отвалил. Вот она народная дремучая, беспросветная серость: уже немолодой милиционер до сих пор, через 40 с лишним лет после войны, уверен, что маршал Жуков жив, неплохо выглядит, даже гуляет по Арбату в нетрезвом виде.
Черных попросил, — давайте без лирики, мимо пьянства, — прямо к делу. Иванов сказал, что его любопытная юная знакомая, далекая от театра, углядела в ресторане директора одного из ведущих столичных театров Олега Вихрова, человека с феноменальными связями и возможностями, и спросила, что это за мужчина и вот та интересная дама рядом с ним. С Вихровым давно все ясно: года два-три назад он похоронил жену и с тех пор ищет утешения в обществе лучших представительниц женского пола, — это его призвание, хобби, — его жизнь. Обычно девушки завидные, бывшие выпускницы балетной школы при Большом театре, танцовщицы ансамбля «Березка» или «Гжель». На первый взгляд они хороши, но на вкус Иванова, какие-то одинаковые, словно целлулоидовые куклы, — все на месте, но чего-то не хватает.
Новая подружка Вихрова — другого поля ягода, — не из танцовщиц, своеобразная, такую увидишь и сразу запомнишь, — точеное лицо, темные волосы, крупные синие глаза. И фигурка — дай Бог. Она не молодая девочка, на вид тридцать или чуть больше. Есть в ней какой-то внутренний свет, порода. Везет Вихрову, впрочем, завидовать нечему: для женщин он просто нужный человек, искренних чувств к нему никто не питает. И тут как в зад шилом: мало ли, вдруг эта болтовня заинтересует друзей из Госбезопасности. Иванов сказал своей девушке, что скоро вернется, подсел к знакомым за соседний с Вихровым столик и заказал вина.
Он оказался совсем близко от могущественного директора, сидел боком к нему, не попадая в поле зрения, и мог слышать разговор. Он не все понял, пришел-то с опозданием, но общий смысл ухватил, — эта особа просила Вихрова как-то поспособствовать ее выезду за границу, хотя бы в ГДР, а лучше на Кубу. Мол, можно оформить документы, — для нее это не самая острая проблема, что она якобы родственница директора, нуждается в лечении за границей, а он ручается и ходатайствует за нее перед начальством, что не сбежит и вообще — морально устойчива, уже была за рубежом, и никуда не делась, вернулась обратно. Директор — человек всемогущий, ему организовать такую поездку раз плюнуть, а ее благодарность будет безмерна.
