— А по виду не скажешь. Грязновато.
Старпом распахнул дверцы шкафа, неторопливо снял фуражку и плащ, остался в черных брюках и синем кителе, похожем на кители морских офицеров, на плечах погончики, но не со звездочками, а со знаками должностного различия, на груди одиноко блестела медаль к 100-летию со дня рождения Ленина. Видно, награды и почетные знаки, полученные за долгую службу в Госбезопасности, он хранил дома под замком.
— А теперь, друг ситный, подойди ближе. Сделай вдох и дыхни.
Сурену, как в прошлый раз, показалось, что перед глазами поплыл розовый туман, руки задрожали, кажется, теперь он был готов свернуть шею этому уроду, которому нравится издеваться над людьми. Нетвердой походкой Сурен приблизился к старпому, дыхнул ему в лицо. Тот чутко повел носом, стараясь уловить запах спиртного, ноздри трепетали, а глаза были полузакрыты, — но старпом ничего не почувствовал, отступил назад.
— Черти чем от тебя несет, — сказал он. — Сладостью какой-то. Наверное, портвейн конфетами заедал?
— Никак нет, не пил.
Свиридов был разочарован результатом проверки.
— Что ж, как говориться: исправленному верить. Но лично я тебе, — почему-то не верю. Днем ты, может, еще как-то держишься. Из последних сил. А ночью наверняка квасишь под одеялом. Потому что горбатого могила исправит, — он сделал ударение на слове «могила», произнеся его медленно с особой интонацией и по слогам. — Ладно, как говориться: не пойман, — не вор. Но когда поймаю, — пощады не жди. Вон, смотри, пыль на серванте. И на полированном столе разводы от грязной тряпки. Убрать немедленно.
Сурен уже взял себя в руки, вышел в коридор за тряпками. Следующие четверть часа, пока Свиридов ходил к капитану, он полировал сервант и стол. Старпом вернулся мрачнее тучи, разложил на письменном столе карту, включил лампу и стал водить по карте пальцем. Закончив с этим, подошел к бару, стилизованному под большой глобус, поднял крышку. Стал одну за другой доставать бутылки и смотреть их на свет, проверяя, не приложился ли к спиртному в его отсутствие новый уборщик. Кажется, все цело.
Свиридов приказал еще раз протереть стекла иллюминаторов, потому что они грязные, как в общественном сортире, даже хуже, дождался, когда команда будет выполнена, отпустил Сурена, сам сел за стол, раскрыл сегодняшнюю «Правду», еще пахнувшую типографской краской, и углубился в чтение статьи о проблемах сельского хозяйства и создания на местах так называемых «зон трезвости», то есть населенных пунктов, где не торгуют спиртным, а жителям деревень и поселков запрещено употреблять водку и вино даже у себя дома. Свиридов подумал, что зоны трезвости, — это через край, они расползаются по Союзу, как метастазы раковой опухоли, скоро до того дойдет, что даже в Питере бутылку вина с фонарями не найдешь. Но, видимо, иначе нельзя, — народ совсем спился с катушек и деградировал. Что на судне, что на суще — одна пьянь.
* * *
Оказавшись в коридоре, Сурен нос к носу столкнулся с капитаном Юрием Николаевичем Кнышом, представительным дядькой лет пятидесяти с небольшим, тоже в синем кителе и с юбилейной медалькой на груди. Захотелось вытянуться в струнку, но Сурен вспомнил, что он больше не офицер Северного флота, а уборщик на гражданском судне.
Капитан был задумчив и не весел, словно старый голубь. Увидав уборщика, сдвинул фуражку на затылок, прищурился, спросил как зовут, кивнул, помолчал, поинтересовался, ходил ли раньше Сурен в загранплавание. Ответ был, что ходил в Северную Корею и Японию. Кныш усмехнулся, мол, Северная Корея не заграница, снова выдержал долгую паузу, придумывая, о чем бы еще спросить, но в голову ничего не лезло, он насупил брови, махнул рукой и проследовал дальше, к лестнице, стал подниматься на капитанский мостик.
Когда Сурен спустился в кладовку, по громкой связи объявили, — всем членам команды за исключением старшего командного состава через четверть часа собраться в столовой, с коротким напутствием выступит капитан Юрий Николаевич Кныш. Но сначала надо зайти в каюты, положить на койки рюкзаки, чемоданы и сумки с вещами, что принесли из дома, расстегнуть их. Сразу после выступления капитана пройти в каюты и находиться там неотлучно, — начнется таможенная проверка. Сурен успел заскочить к себе и переодеться в чистый свитер и брюки, положил на койку багаж: полупустой рюкзак и чемоданчик.
Он вышел на палубу и закурил, мимо него потянулись матросы и мотористы, Сурен вошел в столовую, по обеим сторонам столы на шесть едоков и скамейками, привинченные к полу. Собралось человек двадцать пять или около того, он увидел Кольцова, сидевшего за первым столом, прошел мимо, будто они не знакомы, сел за дальний столик. Появился боцман Лазарев, в длинном прорезиненном плаще и фуражке набекрень, он принялся ходить взад вперед по проходу, распространяя запах какой-то сивухи и машинного масла. Наклонившись над Суреном, спросил, видел ли он списки команды, если нет, надо посмотреть, бумажки висят у входа в столовку, может статься, уборщика забыли записать, тогда надо к старпому.
Пришлось идти назад, к стенду «Передовики социалистического соревнования». Вместо фотографий передовиков — две машинописных листка, под названием «судовые роли» — имена и фамилии членов экипажа. Сурен нашел свое имя и вернулся назад, теперь он заметил Бондаря, тот устроился за соседним столом возле иллюминатора, разложил на столе газету с кроссвордом и вписывал буквы в пустые клеточки.
Боцман исчез, но появился судовой врач Ефимов, в вытертой жилетке из кроличьего меха и черной фуражке, какой-то помятый, будто проснулся пять минут назад. Ни с кем не поздоровавшись, плюхнулся на первое свободное место и дрожащими руками стал листать журнал «Техника — молодежи». Кажется, он волновался из-за таможенной проверки, не мог справиться с волнением и от этого волновался еще сильнее. Корабельному врачу можно было сюда не приходить, остаться в своей каюте и там дождаться таможенников, но Ефимов чувствовал себя увереннее среди людей.
Напротив Сурена, сидел мужчина лет тридцати пяти, одетый в тельник и рабочую куртку. Он представился Сергеем Кудрявцевым, мотористом, сказал, что он сосед Сурена, его каюта правая по ходу. И добавил, чтобы насчет водки можно не беспокоиться, если ее найдут, кипеш поднимать не станут. Таможенники всегда торопятся, им возиться с мелочью, — только время попусту терять. Наконец в столовую спустился капитан. Он надел белую рубашку и черный галстук, и выглядел мрачно и торжественно, словно на похоронах. Обвел взглядом людей и сказал, что теперь они одна команда, успех плавания обеспечат слаженные действия, дисциплина и профессиональное мастерство команды и т. д.
Сурен не слушал, но кивал головой. Тут он почувствовал какое-то движение, назвали его имя, он поднялся. Капитал представил нового уборщика экипажу и сказал о нем несколько добрых слов. Затем поднимались другие люди, капитал коротко рассказывал о них, оказывается, на судне еще шесть человек новеньких, их перевели сюда с других судов, даже из других пароходств, капитан закруглил выступление и ушел. Боцман приказал отправляться в каюты и не выходить из них.
Сурен поднялся к себе, оставил дверь открытой и присел за столик. Через четверть часа появились два таможенника в форменных плащах и фуражках, проверку проводили быстро, видно, сегодня у них было много другой работы. Один взял паспорт моряка, полистал его, спросил, нет ли в каюте товаров, запрещенных к вывозу за границу, а также спиртных напитков. Сурен ответил, что ничего такого нет. Таможенники не позволили себе даже улыбки. Вернули паспорт, заглянули в шкаф, молча вышли в коридор, не прикоснувшись к вещам. Сурен нашел боцмана, торчавшего под дождем на палубе, спросил, есть ли работа? Боцман, уже заметно хмельной, махнул рукой, — на три часа свободен, отдыхай, а потом дел будет столько, что только успевай поворачиваться, — надо перестелить белье в каютах начальства, убраться в столовой и в кают-компании.
