— Так.
— Ваш отец остался должен нам кучу денег, пан Фаберовский.
— Так вы, значит, не от Брицке?
— От кого? — удивленно переспросил толстяк.
— Я понял. Не от него. Если вы, панове, полагаете, что, поселившись в доме, где когда-то проживал мой папаша, я беру обязательства по его долгам — то поцелуйте меня в дупу. — Фаберовский распахнул дверцу кэба и выскочил наружу. — Папаша выгнал меня взашей, когда я приехал сюда к нему в Англию, и не дал мне ни гроша. Я вам тоже ни гроша не дам.
— Вы пожалеете об этом, пан Фаберовский, — прорычал толстяк, но поляк бесцеремонно закрыл дверь и велел кэбману трогать.
Сами по себе угрозы пугали Фаберовского мало — он привык к различным угрозам за время службы в агентстве Поллаки. Но то, что кто-то пронюхал о его переезде, означало, что за ним постоянно следили. И сейчас, когда он намеревается изобразить из себя германского шпиона и готовить фиктивный заговор с бросанием бомб, иметь за собой постоянную слежку было более чем опасно.
Эта мысль мучила его всю ночь, и он просидел при свече, привезенной из храма, глядя на закрытые ставни ресторана «Провитали». Слежка со стороны алчных соотечественников не просто осложняла его жизнь, ему надо будет доложить о ней Брицке, а тот может пожелать расторгнуть в таком случае договор.
В восемь утра на улице пошел сильный дождь, Фаберовский загасил свечу и завалился спать, рассудив, что дом все равно уже куплен, и об этих неприятностях он будет лучше думать уже в собственном кабинете. Проснулся он поздно, когда колокола церквей уже давно смолкли и англичане разбрелись по домам к рождественской трапезе. Горничная, которую вызвали из-за стола, недовольно принесла ему шмат копченой ветчины и яичницу с картошкой, а также номер «Таймс».
Газета писала о министерском кризисе и отставке лорда Черчилля, но поляк сразу пролистал ее до раздела с письмами в редакцию, где обсуждался предстоящий юбилей и церемония в Вестминстере. Ничего стоящего там не было, и он зашвырнул газету в камин на кучу золы. Пора было собираться. Прикончив завтрак, Фаберовский сложил в саквояж оставшиеся вещи: портрет деда, фотокамеру, бутылку бренди на вечер, и сел писать письмо Брицке о смене адреса.
В восьмом часу он поднялся к хозяйке, передал ей письмо для Брицке, если тот вдруг нанесет визит, и отправился в новый дом. На улице заметно похолодало, с черного неба крупными хлопьями валил снег и тотчас таял, едва коснувшись земли. Поляк вышел на Пикадилли и подозвал свистком кэб. Кэбмен опустил с крыши кожаный фартук с окошком, которое тут же залепило снегом, и они покатили в Сент-Джонс-Вуд. «Ну вот, — думал Фаберовский, откинувшись на спинку и закрыв глаза, — сейчас приеду, разожгу камин, в котором будет лежать настоящее смолистое полено, а не вонючий уголь, запалю свечи, поставлю свое любимое (в котором я и сидел-то всего пару раз, прежде чем оно усвистело в ломбард) кресло, открою бутылочку бренди, укрою ноги пледом и буду наслаждаться жизнью респектабельного домовладельца. Холера ясная, а куда же я положил штопор?»
Кэб остановился.
— С вас два шиллинга шесть пенсов, сэр.
Здесь, в пригороде, снег уже не таял, как в городе, мокрые ветки кустов и деревьев покрылись тонким слоем льда, отчего стеклянные деревья волшебно сверкали в свете фонарей. Фаберовский сделал по снегу пару неуверенных шагов до незапертой калитки и остановился. Это был первый в его жизни дом, где он будет настоящим хозяином.
«И никакая сволочь не посмеет мне на ночь перекрыть газ», — подумал он и уже решительно направился к крыльцу, проваливаясь по щиколотки в снег, который немедленно набился в туфли.
Все окна были закрыты ставнями, и дом чернел перед ним неуютной громадой. Прямо над колоннами крыльца на стене Фаберовский разобрал надпись «Митфорд-Хауз» и дату: «1852». Он взялся за кольцо дверного молотка и по-хозяйски постучал. Внутри долго никто не отзывался.
— Холера ясная! Уснули, что ли! — Поляк пнул дверь ногой.
В окошке мелькнула свеча и лязгнул засов.
— Меня зовут Фаберовский. — Он достал из визитницы карточку. — Я новый хозяин этого дома.
Открывший дверь был широкоплеч, здоровое деревенское лицо обрамляли густые бакенбарды. Рукава рубахи были засучены, в левой руке мужчина держал подсвечник со стеклянным колпаком, защищавшим от ветра огарок парафиновой свечи.
— Батчелор, сэр. Меня оставили следить за домом до вашего приезда. — Батчелор взглянул на карточку. — Добро пожаловать, сэр. Вот вам ключи от дома.
Фаберовский сделал шаг навстречу и тут откуда-то сбоку метнулась в дом какая-то собака. Батчелор попытался прижать ее дверью, но собака оказалась проворней, и скрылась в темноте дома.
— Это кобель старого Когена, — пояснил Батчелор. — Младший Коген не захотел платить за него налоги и кормить, и выгнал на улицу. Я не стал пускать его, полагая, что вы не одобрите присутствие чужой собаки в доме. Прикажете изловить и выставить?
— Нет, не сегодня. — Фаберовский вошел в неосвещенный холл. — Вы из Йоркшира?
— Да, сэр. Собаку зовут Руфус.
— Дайте ей что-нибудь пожрать.
— Я уже кормил ее сегодня, сэр. На улице.
— И сами чем-нибудь закусите. От вас несет, как от бочки с джином.
Поляк снял цилиндр и пальто, стянул перчатки и отдал все Батчелору.
— А чего так темно? — спросил он.
Справа он различил темную дыру холодного камина, из кухни тянуло жареным гусем. В конце коридора смутно белело окошко садовой двери.
— Мистер Коген не велел включать газ без вас, — отозвался Батчелор, вешая одежду в чулане.
— Включите. У вас есть кипяток? Или только джин? Вы в состоянии сделать мне чай?
— Я провожу вас на кухню, сэр. Вот сюда, направо. Розмари сделает вам чай.
— Это ваша жена?
— Прошу прощения, сэр. Это бывшая прислуга Когенов, молодой хозяин рассчитал ее, и я позволил ей ночевать здесь до вашего приезда.
— Так, значит, вас рассчитали?
Батчелор помрачнел.
— После смерти старого хозяина его сын заявил, что не намерен держать в доме прислугу отца, и выгнал нас, как эту собаку.
— А вы кем служили у Когена? Кучером?
— Да, сэр.
— А выглядите, как кэбмен.
— Да, сэр, — Батчелор всем своим видом показывал, что не желает поддерживать разговор.
Они прошли мимо пустой кладовой и буфетной и вошли на кухню, освещенную только керосиновой лампой и огнем ярко пылавшего очага. За столом сидела юная ирландка с красными от слез глазами, теребившая в руках бумажку из рождественской хлопушки, которая тут же лежала на столе.
— Это и есть уволенная прислуга? — Фаберовский протер очки.
— Не волнуйтесь, сэр, утром мы съедем, — угрюмо сказал Батчелор. — Рози, сделай мистеру Фейберовскому чаю.
