— Да весь Париж знает, где тебя искать, поскольку тут только две русских примечательности — Кобельков да ты. Ты выбрал самое удачное место, за три дня мимо тебя половина Парижа протопталась.
— Они не великого князя едут убивать, Петр Иванович. Они меня едут убивать. И именно потому, — Артемий Иванович вдруг просветлел лицом, — Фанни за Посудкина вышла, чтобы он меня убил! А вовсе не потому, что он ей больше меня нравится!
— Да брось, кому ты нужен! А впрочем, нужен. Ты и мне нужен, и Отечеству. Отечество вот тебе три тысячи франков отвалило. Вот и родственники тебя сегодня в консульстве разыскивали.
— Какие еще родственники?! У меня нет родственников. Я, слава Богу, сирота.
— Высокий такой мужчина с молодой женщиной.
— Они уже здесь! Это они! Это Посудкин с Фанни!
— Да какой это Посудкин! Что я, петербургского купчину от нигилиста не отличу! Вот он и карточку оставил, просил тебе передать, если я найду. — Рачковский достал из портмоне визитку и протянул ее Гурину. — Так что зайди-ка ты сегодня к ним после нашего разговора, они тут поблизости в «Отеле Рюс» на рю Друо поселились. Но вернемся к делу.
— А когда я три тысячи получу?
— На вот, держи. — Рачковский положил на мрамор перед Артемием Ивановичем дешевую, оклеенную коленкором коробочку, в которой оказался перстень, недорогой, хотя и золотой, с огромным аметистом, который издали всегда можно было принять за алмаз индийского раджи.
— Что это? — изумился Артемий Иванович. — И почему здесь написано «За полезная?»
— Где я тебе в Париже русского гравера найду? Это награда тебе, по личному указанию господина Дурново мною заказанная. Стоит двести франков. Остальные наградные буду выдавать тебе частями по мере твоих успехов в обнаружении Посудкина и Березовской.
— А чего их обнаруживать? Пойдите в галерею Лафитт, Фанни туда первым делом понесется. А заложить его — больше двадцати не дадут. — Артемий Иванович тяжело вздохнул и положил перстень в карман пальто. — А это что?
— Билет. Тебе на сегодняшний вечер. Все приличные люди будут на балах или в театрах, а ты чем хуже? Я в тот вечер, когда Бинт с Милевским в Женеве типографию громили, с женой на премьере был в Новом цирке, стоящая вещь.
— А что за представление-то хоть? — Артемий Иванович взял билет, заполненный привычной рукой кассира, с обозначенным на нем именем: «M. de Gurin».
— Le Grenouillère.
— «Лягушатня»? Вы издеваетесь, Петр Иванович? Такого спектакля не может быть! А я, может быть, при помощи своего лягушачьего пруда вас года на три от женевской эмиграции избавил! А чего билет-то всего за два франка и на галерею?
— Что же мне — тебе за пять франков в ложу покупать? Я сам за два ходил. А на сегодня так вообще билетов нет. Завтра днем приедешь в консульство, доложишься, как и где мы будем с тобой, сладкий мой, искать нашего Посудкина с твоей Фанни.
— Но Петр Иванович, как я в таком-то виде в приличное место пойду?
— Пойдешь сейчас к родственнику своему… Как он — Синебрюхов? Нижебрюхов? К Нижебрюхову. Он тебя приоденет, не сомневаюсь. У него цепка ниже брюха висит часовая — полтора фунта весом. Ну, счастливо тебе вечером отдохнуть. И про Посудкина не забывай. Он все-таки на твоей Фанни женился. Думаю — в поезде.
Рачковский покинул кафе, а Артемий Иванович еще некоторое время сидел за столом, представляя Фанни в поезде с Посудкиным. Но как он ни старался вообразить себе отвратительную сцену между ними, почему-то в голове его возникал вполне приличный образ выходящей под ручку с Посудкиным Фанни Березовской, которая говорит своему — тьфу… — мужу, держащему в руках небольшой саквояж, полный бомб и револьверов: «Берем фиакр и едем на бульвары. Сейчас он испустит у нас последний вздох».
Артемию Ивановичу стало по-настоящему страшно. Где же укрыться? Домой нельзя, если Рачковский его нашел, то и эти его тоже смогут найти. Да можно и не успеть доехать, может они его уже на выходе из кафе за дверью дожидаются. Надо к Нижебрюхову бежать, тут по Россини до его гостиницы всего несколько минут.
Гурин осторожно выглянул за дверь и, не увидев знакомых фигур, быстро перебежал улицу на другую сторону. Пробежав два квартала, он свернул направо за угол и еще через минуту нырнул в стеклянные двери «Отеля де Рюс» на углу с Итальянским бульваром. Кельнер услужливо посадил его в подъемную машину и отправил на второй этаж, где Нижебрюхов снимал апартаменты. Богатый петербургский купец Аполлон Петрович Нижебрюхов был дальним родственником Артемия Ивановича. Вернее, даже не родственником — дядя Артемия Ивановича по матери, Кондрат Поросятьев, женился на родной сестре Нижебрюхова Софье, когда помер ее муж прапорщик Крылов. Артемию Ивановичу не довелось видеть прапорщика, но говорили, что он был огромного роста, и в поросятьевском доме даже показывали гостям круглую вмятину в дверной притолоке, оставленную его головой. Вместе с безутешной вдовой Поросятьеву досталась падчерица Дарья двух лет от роду, которая со временем и статью, и костью, и рассуждением пошла в отчима, отчего тот души в ней не чаял и даже убедил сестру с мужем, чтобы они помолвили с Дарьей своего единственного сына Артемия. Свадьбы так и не случилось, а когда родители Артемия Ивановича несчастливо окончили дни свои, оставив его полным сиротой, Нижебрюхов принял в нем участие и определил его сперва учителем рисования в городское Петергофское училище, а после мученической смерти Государя императора — в заграничные агенты Священной дружины. Нижебрюхов наверняка приютит его хотя бы на несколько дней.
— Ага, вот и дорогой племянничек! — Здоровый, с ярким румянцем на щеках и большой бородой, Нижебрюхов раскинул приветственно руки и блеснул толстой часовой цепью на брюхе. — Ну, заходи, коль пришел. Что же ты свинья, с Дарьей-то так обходишься не по-людски? Она же нареченная твоя. Вот и из Женевы она писала, что ты с ней знаться не хочешь, все с каким-то отребьем дела водишь, и в Париже она тебя на днях встретила, так ты сделал вид, что ее не признаешь. Она сюда на медицинский факультет уж полгода как перевелась, мог бы и зайти по-родственному.
— Не мог, Аполлон Петрович, — Артемий Иванович запер дверь на ключ и положил ключ в жилетный карман дяди. — На службе я тайной, нам даже родственников признавать не велено.
— Вот те раз! Так Дружину уж сколько лет распустили! — удивился Нижебрюхов. — Или нонче какую иную компанию лоботрясов составили? Я что-то в Питере не слыхал.
— Я, Аполлон Петрович, на Департамент полиции работаю, — с достоинством сказал Артемий Иванович. — И к вам по государственному делу, иначе бы и вас мне признавать было нельзя.
— И что же это за дело, что ты даже меня признать решился?
— Спрятаться мне надо ненадолго, до завтра. Враги меня преследуют.
— Ой, враги… Долги надо вовремя платить. В карты небось продулся? Ну да я тебя до завтра и так не отпущу, три года не видал, свинтуса. Скидавай свое пальте, ветром подбитое, вон, кинь в угол. Ко мне в таких пальте даже попрошайки стыдятся на рождество приходить.
