Не получив ожидаемой помощи, Артемий Иванович сник. Он уверовал в свою неизбежную смерть в водах Роны и стал перебирать в памяти главные события своей жизни, совсем перестав перебирать ногами. Носильщики крякнули и запыхтели, а гнилые подмышками у пиджака Артемия Ивановича треснули, выпустив наружу подкладку. Бинт сунул ему кулаком в бок, надеясь стимулировать движение ногами. Но если даже главнейшие события перебирались перед затуманенным внутренним взором плохо — вспомнилось первое любовное признание, сделанное им между выгребной ямой и покойницкой Петергофской полицейской части, и дядя Поросятьев, убегающий по росистому утреннему лугу от соседского быка — то что уж говорить о ногах. Так приятно было вспоминать о прекрасных мгновениях прошлого, когда не еще болел разбитый лоб, а неизвестно куда девшийся с головы котелок был еще совсем новым. Куплен он был в Париже, в магазине Жибу на рю Вивьен, когда Артемий Иванович приступил к первой своей большой работе в области живописи — портрету восшедшего на престол государя императора. Гурин писал его с себя, глядя в зеркало. Он работал самозабвенно, забыв про сон и еду, пока наконец не явил свету раму с ликом Александра III, больше похожего на розовую жабу в мундире с застежкой на левую сторону на бабий манер и с какими-то невиданными орденами. Портрет это был доставлен через Зографо в Россию и вручен императору от имени «Святой Дружины», заставив государя прервать аудиенцию и удалиться из приемной, содрогаясь от смеха. Артемию Ивановичу передавали, что император держит этот портрет в своем рабочем кабинете на стене у стола, прикрытым шелковой занавесью и раскрывает его только в присутствии доверенных лиц. Вдохновленный успехом, Гурин написал еще один портрет, опять специально для «Святой Дружины», портрет государыни императрицы Марии Федоровны. Но ее он тоже писал, глядя на себя в зеркало, поэтому следующая розовая жаба оказалась в его творчестве последней и привела к разгону «Святой Дружины».
Кулак Бинта вернул Артемия Ивановича из сладостных воспоминаний к мокрой действительности. Француз и брат-славянин были еще полны сил, а до Роны было два шага, так что очень скоро на Гурина дохнуло речной свежестью, и он обнаружил, что его тащат по мосту на средину реки. В этом месте посреди Роны было два острова: один маленький, безымянный, едва видневшийся из-под воды, а другой побольше, носивший гордое имя философа Руссо и обсаженный высоченными тополями. Мост Берже, по которому волокли Гурина, шел как раз через безымянный островок, где ломал свое направление и под углом шел дальше на противоположный берег. С самого этого коленца на остров Руссо был перекинут узкий висячий мостик, на который и попытались затянуть Артемия Ивановича.
— Пустите! — заверещал он на всю ночную Женеву. — Скотины! Я не хочу умирать! Я на вас Государю пожалуюсь!
И тут же получил поддых. Тут Гурин перепугался не на шутку. Он боднул Бинта головой в живот. Что-то крякнуло — то ли ребра Бинта, то ли перила, основательно прогнившие от рачительного бережения отцов города Женевы. Фанни Березовская, кравшаяся до самого моста Берже и даже рискнувшая пойти с него по мостику, ведшему на остров Руссо, криком обнаружила свое присутствие.
— Не трожьте его! Полиция! — Как фурия она налетела на громил и принялась лупить их зонтиком. — На помощь! Полиция! Убивают!
Опешивший от неожиданности Бинт обернулся и тут же получил зонтиком в глаз. Взвыв от боли, француз вырвал у Фанни зонтик, сломал его об колено, за что немедленно поплатился: Березовская вонзила ему в холеные щеки острые ногти. Разъяренный Бинт сгреб ее в охапку и, словно Стенька Разин на стрежне, метнул в темную Рону.
Фанни протяжно завыла и ушла с головой в ледяную бездну. Бездна у острова была мелкая, всего по пояс, но от потрясения и пережитого во время падения страха Фанни совершенно потерялась. Пока она отфыркивалась и закрывала ладонями лицо от стекавшей с волос воды, течение властно ухватило ее турнюр и поволокло на стремнину. Фанни поздно начала сопротивляться, ноги уже беспомощно скользили по гальке. Этот турнюр был ее гордостью, она шила его сама долгими вечерами, когда они вместе с Артемием Ивановичем, уединившись у нее в комнате, предавались в тайне от товарищей по эмиграции буржуазным утехам: пили вино или даже шампанское, а затем рассматривали модные парижские журналы: «Modes novelles des Paris», который она выписывала на свое имя, или «La Mode Iullstrée», присылавшийся хозяйке квартиры. Она набила его не соломой и конским волосом, а, по совету Гурина, винными пробками, чтобы обезопасить себя в случае пароходокрушения во время поездки в Шильонский замок.
Теперь проклятый турнюр взял власть над своей хозяйкой, заставляя ее следовать за ним, словно насаженная на крючок наживка за поплавком. Фанни плыла филеями кверху, судорожно высовывая голову на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Единственное ее спасение теперь состояло в том, чтобы одолеть строптивый пробковый зад и доплыть до одного из двух портомойных плотов, темневших у правого берега. Отчаянно загребая воду руками — ноги, словно саваном, были опутаны мокрыми юбками, — Фанни устремилась к плотам, но ее стремления никак не отражались на результатах — плоты, кажется, проносило мимо. Хватив воздуха, она судорожно стала передергивать юбки вместе с турнюром на живот, что ей в конце концов удалось.
Теперь можно было плыть на спине, придерживаясь за турнюр, как за поплавок. Фанни бросила взгляд на берег и поняла, что опоздала — ее пронесло мимо плотов и теперь неудержимо тащило мимо старой насосной станции, называвшейся женевцами просто «Машиной», прямо на плотину под деревянный мостик, соединявший станцию с правым берегом. Она хрипло взвыла и отчаянно замолотила руками и ногами, но было поздно: ее навалило на склизкие бревна и стало засасывать вниз. Ломая ногти о мокрую древесину, она попыталась выбраться на верх плотины, но вода подхватила ее за пробковый турнюр, перевалила через бревна и сбросила вниз, в пену, весело искрившуюся в свете горевшего на мостике газового фонаря.
Фанни в ужасе зажмурила глаза. Ее несколько раз перевернуло кверху тормашками, стукнуло головой о дно и выбросило на поверхность. «Все, — подумала она, крепко прижимая к себе пробкового друга. — Я сейчас утону и не смогу спасти Артемия Ивановича от гибели».
Артемий Иванович всегда побаивался воды, потому и турнюр советовал ей набивать пробкой. Ах, какой прелестной прогулкой была их поездка на пароходике в другой конец лимана в Шильонский замок. Артемий Иванович очень тогда разочаровался подземельями, в которых был заключен Бонивар. «Да у меня в Петропавловской крепости каземат куда страшнее был!» — говорил он. Зато он навсегда покорил ее трепетное еврейское сердце, когда, после рассказа служителя об одной из герцогинь Савойских, что сбежала от мужа через окно к своему возлюбленному, ждавшему ее внизу в лодке, спросил, деловито глянув вниз: «А ты бы, Фанни, сиганула бы ко мне из этого окна, если бы я на лодке приплыл за тобой к замку?» «Сиганула бы, Артемий Иванович», — сказала она тогда, замирая и с надеждой ощупывая свой новый турнюр. «Ну и дура. Сама бы разбилась, и в лодке дыру сделала, и я бы утоп. Пошли лучше пиво пить».
А еще ей вспомнилось, как она, будучи барышней современной и свободной от предрассудков, сделала формальное предложение Артемию Ивановичу, а тот, смущаясь, что-то невнятно забормотал в ответ, поминая постоянно узы, уды и священную необходимость. Из всего сказанного понятно было только, что он еще не готов жениться. А затем была восхитительная прогулка на лодке по Женевскому лиману, и налетевший шквал, едва не опрокинувший их утлый челнок, и ревнивый Посудкин, кидавшийся в Артемия Ивановича камнями, когда они приставали к берегу. Именно после этой прогулки Гурин отказался плавать по озеру и они стали просто уединяться у Фанни в комнатке и пить вино, а Посудкин ковырялся в замочной скважине, пытаясь выдавить ключ.
