Рачковский подошел к маявшемуся бездельем служителю канцелярии и обратился к нему с вопросом:
– Послушайте, любезный, в морге всегда так мало народу?
– Что вы, мсье! – воскликнул служитель. – Были бы вы здесь в прошлом году после пожара в Опера-Комик! Или в апреле позапрошлого года, когда здесь выставляли расчлененное тело одной гризетки, убитой каким-то русским у церкви Сен-Пьер де Монруж.
– Я что-то не помню такого, – пожал плечами Рачковский, но не отвел загоревшегося взгляда от лица служителя, вынуждая его продолжить рассказ.
– Но как же, мсье! Она была расчленена и ужасно изувечена! Сколько народу приходило сюда в те дни! Но морг много потерял в своем очаровании для публики с тех пор, как десять лет назад трупы стали одевать. Якобы для защиты общественной нравственности. Я помню, как мы мальчишками прогуливали школу, чтобы прийти сюда и посмотреть на голых покойниц. Среди них попадались очень симпатичные девушки. А что могут увидеть они?
Служитель кивнул в сторону двух оборванных мальчишек, прижавшихся носами к стеклянной перегородке. – Что будет с Парижем, если решат вообще закрыть морг для посетителей?
– Тогда в Париже придется устраивать гладиаторские бои, чтобы удовлетворить тягу публики к созерцанию смерти, – сказал Рачковский. – Где еще можно увидеть выпотрошенного человека, как не здесь или в цирке с гладиаторами?
– Простите, я представляю агентство Кука, – обратился к ним с английским акцентом похожий на печального бегемота господин в пальто с пелериной. – Мы специально приехали посмотреть на парижский морг. Со мной туристы из Англии, они интересуются узнать, кто здесь лежит.
Толпившиеся позади него надменные джентльмены и покрытые благородными прыщами юные леди с папками для рисования согласно закивали головами. Служитель подошел к перегородке, объяснил англичанам что к чему и, возвратившись, заметил Рачковскому:
– И чего они сюда ездят? Своего у них добра такого нету, что ли?
– Видимо, нету, – ответил Рачковский.
– Так завели бы!
– Скоро заведут, – Рачковский дал служителю на чай, кивнул Ландезену и они покинули морг.
– Куда мы идем? – спросил тот, едва поспевая за своим начальником, решительно прокладывавшим дорогу среди зевак, толпившихся на набережной у лавок букинистов.
– В префектуру. К шеф-инспектору Сюртэ Горону. Надеюсь, он просветит нас насчет русского, о котором говорил служитель.
Горон, небольшого роста полный бретонец с пенсне на носу и напомаженными усами под носом, не удивился появлению у себя в кабинете начальника русской Заграничной агентуры в Париже. Его агенты с одобрения префекта Граньона нередко оказывали разные негласные услуги русской полиции и лично мсье Рачковскому.
– Чем могу служить на этот раз? – спросил Горон.
– Меня интересует некий русский, который в апреле 1886 года у церкви Сен-Пьер де Монруж убил юную парижанку. Он наверняка проходил через ваши руки.
– Николас Васильефф, если не ошибаюсь. Он убил какую-то проститутку, личность которой мы даже не смогли установить. Ее нашли между полуночью и пятью часами утра неподалеку от церкви. У нее была отрезана голова, ноги и правая рука, а правая грудь и матка отсутствовали. Тело было завернуто в зеленую шелковую нижнюю юбку, а ноги нашли в общественной уборной завязанными в провощеную ткань и обвязанными шнуром от гардины. Мы много помучились, пока поймали убийцу. Васильефф работал младшим ординатором в больнице Сен-Лазар и мы не смогли доказать его вину. Единственное, что нам удалось – поместить его в Шарантон, в тюрьму для умалишенных, выдав за сумасшедшего, где он должен находиться и по сей день.
– Какой идеальный человек для наших целей этот Николас Васильев, – сказал Рачковский, когда они шли от Горона по гулким коридорам Дворца Правосудия. – Во-первых, русский. Во-вторых, за ним числится убийство. И в-третьих, если мы вытащим его из тюрьмы, он будет очень сговорчив и станет делать для нас все, и при том бесплатно, за одни харчи. Вся проблема в том, как нам его заполучить.
– Употребите дипломатические каналы. Возьмите кого-нибудь тут в Париже за его родственника, пускай хлопочет за выдачу Васильева России и перевод его в какую-нибудь русскую психиатрическую лечебницу, где он за ним мог бы ходить.
– Вы представляете, сколько будет тянуться оформление всех необходимых бумаг?
– Что нам с того волноваться?! Васильева мы заберем сразу, а пока за него посидит кто-нибудь другой. Хоть ваш Продеус, у которого второй день белая горячка. Я приехал на бульвар Араго с женщиной, так он с нее каких-то зеленых чертей обирал, словно медведь малину.
– Но кто согласится выдать себя за родственника? И если уж посвящать в суть дела еще кого-то, то неплохо было бы иметь этого человека в Лондоне, чтобы он присмотрел за Васильевым по дороге туда, и там не давал бы воли. Этим двум я больше не доверяю.
– Мне кажется, я знаю за такого человека. У моей дамы…
– С которой Продеус снимал чертей?
– Да-да, с ней вместе населяет квартиру на улице Сен-Жак одна русская, некая Дарья Семеновна Крылова. Не женщина, а циклоп какой-то. Тут она уже несколько лет, при госпитале Сен-Лазар акушерству и повивальному искусству обучалась, а ныне живет в бедственном положении. Я думаю, она согласится.
Рачковский долго и пристально смотрел в лицо Ландезену, потом сказал с тяжелым вздохом:
– Тогда я поручу тебе договориться с ней, а сам улажу дела с префектом Граньоном.
* * *
Поездка в местечко Шарантон ле Пон, где находилась шарантонская больница для умалишенных, была обставлена просто и без затей. Рачковский нанял экипаж и заехал за Ландезеном и его протеже на улицу Сен-Жак.
Дарья Крылова была еще сравнительно молода – ей не было и тридцати. Но ее мощное телосложение и пышные телеса, которым не мог придать пристойную форму даже туго затянутый корсет, вызывали в людях при встрече невольное уважение и почтительную боязливость. Ее большие руки в мужских перчатках сжимали ручку лакированного акушерского саквояжа. Зад ее был увенчан почтенных размеров турнюром, какие были модны еще два года назад и какой постеснялась бы надеть любая следящая за модой женщина. Крупные черты лица ее с ярко нарумяненными щеками и нравственно наморщенный лоб не носили неприятного отпечатка излишнего ума, а светлые глаза старой девы, проведшей всю свою жизнь в ежеминутной борьбе за соблюдение в безукоризненной чистоте собственной невинности, заставляли любого мужчину держаться от этой барышни поодаль.
– У тебя наметанный глаз, Ландезен, – заметил Рачковский, открывая Дарье дверцу и спуская подножку. – Мадемуазель Крылова как раз то, что нам надо. К такой и подступиться-то боязно.
Экипаж переехал на правый берег Сены и покатил в Шарантон. У здания тюрьмы Ландезен вылез и, взяв у Рачковского толстый бумажник, ушел договариваться с тюремным начальством.
