– А я и не продаю, – чувствуя подвох, заявила Милка.
– Его и нельзя продавать. Он родовой… Не надо чужим людям тут хозяйничать.
Милка выжидающе помолчала. До нее стало доходить, что все это не зря и недаром: печенка, пироги, сало… И ласка тоже у сестрицы задарма не выдается.
Клавдия, походив, села напротив сестры и, прямо глядя на нее, предложила:
– В общем, так, Людмила. Дам я тебе тридцать тысяч…
Милка ждала, что сестра скажет еще.
– А ты мне пишешь отказ от дома.
– Как это?!
– Да так. Уезжай. Марина с тебя живой не слезет. Она ведь рэкет нашлет. А тут рассчитаешься. И на первое время тебе хватит. Устроиться…
– Где?! Где я устроюсь?
– Не знаю… Где вы там устраиваетесь. Но и тут тебе жизни нету. Работать ты не любишь. Вам бы с Толиком все скакать было!.. При Советах-то жись влеготку была. А счас народ едва выживает. Ушел твой поезд… здеся.
– Т-а-к! Спасибо, сестрица. – Милка отшвырнула от себя тарелки на столе. – Отступного, значит, платишь. Только дешево считаешь. Этот дом сейчас тысяч двести стоит.
– Ну ты привыкла загибать. Чтобы его за двести продать, в него тысяч шестьдесят… – Клавдия оценочно обвела дом глазами. – Вложить надо. Не меньше… Усадьба запущена. Ну и потом ты забыла… Я такая же наследница дома… как и ты… Без меня ты его не продашь.
– Сволочь ты, Клавка!
– Я, может, и сволочь, но дом сберегу. По крови пойдет. Пашке достанется. Придет парень, женится, и наш род здесь и останется. А тебе, Милочка, сколь ни дай, все профукаешь. Не забывай, на мне двое похорон было. Ты ведь рубля не вложила.
– Я их где возьму?!
– Я их тоже не печатаю. Горбу моему скоро шестьдесят стукнет. Отмантулила я свое. Пашку бы дождаться да на ноги поставить. – Клавдия поднялась, надела шаль, пальто. – Давай, сестра, не раздумывай. Тридцать тысяч – нормальные деньги. Я еще с Мариной поговорю: скостит тебе долг.
– Змея подколодная ты. Удавить хочешь.
– Не прогадай, – спокойно посоветовала Клавдия, – а то башку потеряешь, – и не спеша вышла. Проходя к калитке, подобрала полено, пробросила его к сараю.
Через два дня в доме кончились дрова, потом продукты. Пометавшись дня два в холодном пустом доме, Милка решилась.
«А что я здесь потеряла? – с досадой думала она. – Гошу, который на меня не смотрит. В конце концов моя жизнь – театр. Устроюсь хоть билетером-то. Да завтруппой пойду в ТЮЗ. Там Стрижиха сейчас в фаворе! Заслуженная. Поможет. Неужели так переменилась… что не поможет. Хватит, хлебнула. Наголодалась вволю…»
Клавдия встретила ее сдержанно:
– Явилась! Не запылилась! Садись, мы чай пьем.
Супруги Собольковы завтракали.
Всегдашняя Клавдиина основательность прочно отображалась на столе.
– Хорошо живешь, – вздохнула голодная Милка.
– Чего ж! Для этого и работаем. Не поешь – не попашешь. Да и мужик… – Она взглянула на Георгия. – Он пожрать любит.
Георгий встал, набросил на плечи тулуп и молча вышел. Клавдия с тяжелой грустью смотрела в оконце, как муж шагает в столярку.
– Ну, – спросила она, холодно обратившись к сестре. – Чего надумала?
– А чего думать?! – тихо ответила Милка. – С голоду, что ль, дохнуть!.. Да и одна я тут… Как перст…
– То-то! Садись, пиши!
Она принесла из залы тетрадь и ручку. Вынула посередке распашонку листа и, деловито освободив краешек кухонного стола, положила все перед сестрой.
Милка сидела прямо, молча, боясь взять ручку.
Клавдия постояла над нею и ушла в залу.
Вернувшись, она тщательно перечитала написанное сестрою. Потом вынула из кармашка на груди сережки.
– Вот, тебе мать завещала.
Глаза у Милка загорелись. Она ухватила сережки и, разнимая их, подскочила к низкому зеркалу у печи. Потом, сияющая, повернулась к сестре.
– К глазам! – заметила Клавдия.
Милка переродилась вмиг. Она то подымала, то опускала волосы на голове. Вертелась со всех сторон.
– Вот спасибо! Вот здорово! Все-таки мне достались! – победоносно заявила она, напоминая их детские споры.
– Тебе, тебе! Не продавать только! Материнское.
– Они, наверное, очень дорогие.
– Да уж.
– А че сразу не отдала? Хитрая ты, ох и хитрая… – Помолчав добавила: – Потому все тебе и досталося: и Гошка, и дом… И Култук…
– Хитрости моей… Слезы да бессонница, – усмехнулась Клавдия. – Да горбачусь по сию пору. Руки вон уже лопату едва держат. А ноги!.. Вот и вся хитрость. – Она помолчала…
– Не умела ты ничего ценить, Милка… Все тебе задарма доставалось. А на семью нужно вкалывать. Кажен божий день. С утра до вечера. И конца этому нету… Ну да ладно, я вот сама бы к тебе сегодня пришла.
– Да ты что?!
Клавдия взяла с табурета пакет, не замеченный Милкою.
– Это тебе от нас с Гошей.
– Что это?! Зачем! – Милка вынула большую цветастую шаль из пакета.
– Тебе же пятьдесят сегодня! Забыла, что ль?
– Господи! Совсем забыла, – ужаснулась Милка. Она накинула платок на плечи.
– Не носи ты, Милка, парики эти. Страмно в нашем возрасте. Вон еще какая миленькая. Еще и мужика найдешь.
– Ты думаешь?
– А чего мудреного! И постарше сходятся. У нас в роду подолгу жили. Успеешь еще угнездиться с ним…
Выходя из дому, Милка быстро повертела головою в поисках Георгия.
– В стайке он, – сказала Клавдия.
– Да я проститься хотела, – оправдалась Милка.
– Да уж напрощались за жизнь. Хватит.
– Ну что ж, – сказала Милка. – Прощай, сестра…
– Прощай, – ответила глухо Клавдия, подняла от земли приготовленное Георгием ведро с пойлом и пошла поить скот…
* * *
Милка выезжала через неделю. Клавдия пока сняла с книжки да передала деньги. Да пока оформили купчую у нотариуса. Клавдия страховалась и все оформляла основательно. Милка отдала долг Марине, и та действительно скостила ей семь тысяч. На эти деньги Милка купила себе немудрящее пальтишко и сапоги. «Нажилась, – думала она горько, крутясь дома перед зеркалом. – Оделася». Она все оттягивала отъезд, надеясь на прощальную встречу с Георгием. Но он не появлялся нигде. Клавдия, встретившись, укорила:
– Чего ждешь?! Деньги проедаешь. Знаю я тебя. Езжай. Ключи в почтовый ящик бросишь.
На другой день Милка пошла на кладбище. Она посидела в ограде среди родных могил на сквозном култукском ветру. Он сметал снег с могил. Синица лезла к Милке, тенькая, просила корму. «И я такая же, как ты! Одинешенькая», – со слезами подумала Милка, шаря по пустым карманам. Хлопала на ветру деревянная дверца оградки. Закрывая ее, Милка крепко перевязала верхние штакетины. Потом поклонилась последний раз. Синица долго провожала ее.
