– Лень мышковать-то! Глянь, че мышей-то по лесу… В стайке крысы пешком ходят… Жри не хочу… Нет, тебе, сучонке, надо было индюшку мою сожрать… Сука, индюшку мою… – Тут Большая Павла так тряханула лису, что та взвыла, а потом жалобно тявкнула.
Большая Павла спустилась с сопки по косогору, непрестанно ворча и ухая. Бесцветный платок на ее седеющей голове сбился, поправить его она не могла. Слабая куделька белесых волос то и дело падала на глаза, она сдувала ее и продолжала костерить вражину свою…
– Сволочуга!.. Хитрож…пая. Умней меня, думает. Не дожрала индюшеньку, дак кусками ее закопала. Думала, не найду… Я все найду. Три кучи нагребла. А я тебя, сука ненажорная, по кучам и нашла!
Тут Большая Павла вышла на дорогу, глянула на Байкал. Озеро спокойно дышало под утренним весенним солнцем. Ничто не застилало его суровой бирюзы. Только там, у самого горизонта, сероперая стая чаек кружила над крошечной точкой, где-то там, за поворотом заросшего побережья. Это возвращалось рыболовецкое судно. Шло оно быстро, и птица стремительно приближалась к берегу. Уже различались крыла и кричащие головы чаек.
«Вертаются», – подумала Большая Павла и едва не забыла про лису. Та едва не вывернулась из ее руки.
Нужно было торопиться, вот-вот Анютка дома будет. Порадуется подарочку. Уж как она плакала, когда индюшка исчезла.
Войдя в свой двор, Большая Павла поняла, что девки еще спят. Старый кобель Полкан взъярился на лису, на его лай поднялись соседские собаки. Зверек в руках Большой Павлы притих, только слабо тявкал. Он, похоже, смирился с неотвратимостью смерти, но хозяйка хорошо знала его коварный нрав и клешни своей не ослабила.
– Спят, ты глянь, че! – заметила вслух старуха. – Дрыхнут!
Она звякнула пустым ведром о щелястое уже бревно дома.
– Лени неприсветные, подымайтеся! Мать уже на берегу! – крикнула она и кинула ведро наземь. Ведро со звоном раскатилось по двору.
В оконце кухни показалась встрепанная голова Капитолины, старшей внучки Большой Павлы. Она уже жевала что-то, но, увидав лису, раскрыла рот и в рубашке выскочила на крыльцо.
– Ба! Поймала! Вот это да! – с полным ртом едва выговорила она.
– Не поперхнись! – Большая Павла закрыла своей каришевой лапою подбородок внучки. Потом бросила лису в клетку для кроликов. – Пущай до Анютки поживет, – сказала она. – А вы все растелемши! Дрыхли. Аришка еще, поди, глаза не продрала. А мать уже на пороге! Я когда баржу видала! Уж разгружаются не то…
– Ариха-а! – закричала Капитолина. – Арька! – И метнулась в избу.
Аришка, младшенькая в семье Брагиных, выкатилась на крыльцо, что праздничный калачик. Бело-розовая полнушка в крупных кудельках белых волос, она очень похожа на мать, но только внешне. Иной раз, вглядываясь в сдобное личико младшей внучки, Большая Павла думала, что та народилась вся в нее. Прям все копейки подобрала. Такая же была молочная, беленькая… Ангелочек с картинки… А когда глядит на Капу, то думает, что норовом старшая в нее. Такая же упорная коза, задиристая, чего захочет – вынь да положь…
Аришка увидала лису, открыла розовый роток и подошла к клетке. Капитолина тут же подскочила к сестре и ущипнула ее за бок. Аришка не произнесла ни звука.
– Ори! – прошипела Капитолина и еще больнее ущипнула сестру. – Бабка хочет убить лису, а у нее лапка сломана!
Аришка раскрыла пухлый роток и басом завыла.
Большая Павла вздрогнула:
– Чегой-то?
– Не убива-а-ай лиску!
– Счас вот! Целовать ее буду… в ж…пу! За хохлатку мою… За индюшку! Скручу ей голову, сволочуге, и будет с нее! Тварюга рыжая! Задарма сожрала птицу мою! Хоть бы шкурой расплатилася! А то облезлая, как кошка приблудная.
Вой Аришки разгорался. Капитолина уже думала подбавить жару, но увидела входящую во двор мать и на всякий случай закрыла рот.
– Чего тут опять?! – недовольно и глухо укорила мать. – С Ангасолки слыхать вой ваш!
Мать девочек – малая ростиком, худая, что плащаница, с выморочно-белым лицом, таким белым, что оно как бы светится из-под суконного теплого платка, выбивающегося из продранной по бокам телогрейки. Глубокие, когда-то ясные глаза матери, за какие ее когда-то нарекли Анюткою, то останавливались, то блуждали. И всегда подернуты мутью…
– Баба хочет лиску убить!
– Какую лиску?! – Мать сбросила верхонки, поставила подойник с линьками на крыльцо и кропотливо распутывала узел пеньковой веревки, которой подпоясана на поясе. Руки ее не слушали, мать пыталась порвать веревку, но, несмотря на свои лохмотья, веревка держалась крепко.
– А че с ей делать?! – Большая Павла медведицей обхватила свою полудохлую дочь и сразу развязала узел. Анюта даже вздохнула, словно освободилась от груза, и пошла к клетке с лисой.
– Линков в юшку пустите, – коротко приказала она, а сижков пусть Капка коптит… Карасей на завтра оставь. Пожаришь девкам… Сметаны надо сбить.
Большая Павла взяла в руки ведро с рыбою.
– Голь мудра, берет с утра, – изрекла она, вынув из ведра жирного, увесистого линя.
– Омульки были, я их выбросила… – молвила мать. – Надоели!
– Барыня какая! Омулек ей надоел… Мы его еще в марте доели… А уж надоел!
– Баба, не убивай лиску! – выла Ариша. – Мам, скажи, чтоб лиску не убивали.
Тут уж Капитолина подвыла сестре. Мать подошла к клетке, постучала по сетке. Зверек глядел на нее с тоскливою надеждою. Анюта провела ладонью по сетке, губы ее вдруг задрожали, и она тоненько, по-девчоночьи, заплакала. А потом все сильнее. Тело ее начало мелко дрожать.
– А ну вас! – с досадою рявкнула бабка. – Цалуйте ее под хвост. Все, сказала! Будя выть-то! Пусть живет… Пока!
Старуха хорошо знала, чем заканчиваются плачи и тряски дочери. Дай ей только волю – и на погост попрешь…
Мать и девки успокоились сразу, не утихал только Полкан: грохотал цепью и остервенело лаял на клетку с лисою…
День не спешил разгораться. Солнышко еще где-то плутало за сопками, кое-где брызгало над еще багряно-голыми кронами весеннего березняка, но не выкатывалось румяной утренней паляницей.
«Видать, не выпеклось еще», – подумала Большая Павла и пошла досыпать в свой угол за печью.
Капитолина, позевывая, взяла нож и подалась чистить рыбу в холодный летник.
Аришка все еще не отрывалась от клетки с лисой.
– Лис, это лис! – кричала она. – Мама, это мальчик!
– Обуйся, – холодно приказала ей мать. – Земля-то не отошла еще… Возись потом с тобою…
Мать прошла в горницу, сняла рабочий грязно-синий халат, потом подошла к зеркалу, провела худою, почти костяною рукою, по белым волосам. Глаза ее блуждали. Она прислушалась к себе, потом странно улыбнулась, прилегла на лежанку у печи и как бы обмерла с открытыми глазами… Руки ее подрагивали и все елозили по груди…
