Она подошла к высокому бордюру, тронула его шершавые холодные края. Со смотровой площадки, где ютится рыночек, виден весь Култук. И ее дом, и Гохин. Байкал светится вызревшей глубиною, густой синевою. Алмазная стынь изредка искрится на солнце. «Надо было здесь прожить жизнь, – подумала она печально. – С Гохою… И Пашку родить самой». Она почему-то больше всех из его детей любила младшего. «Не будь меня, и Пашки не было б», – как и сказала она Георгию. Так что можно сказать – мой сын.
– О, блин-компот, пыли-ит! – хрипло гаркнула над ухом Рыжая.
Милка глянула на поворот. Крупная, размашистая фигура хозяйки Марины маршировала на горизонте.
– Да уж, блин, точно компот. – Она инстинктивно ухватилась рукою за свою сумочку на поясе, понимая, что скоро уплывет ее нежданная радость – выручка, а с нею и мечта о машине дров или угля и обогретой зиме. – Че это она вдруг?!
– Аленку пасет. И за мной бегает.
– Нужна ты ей. С тебя – где сядешь, там и слезешь…
Хозяйка Марина надвигалась, как танковая колонна. Равель застучал в мозгах у Милки. Она глядела на властное, решительное, четко отстукивающее каблучками сапог существо, грозно приближавшееся к ним, и в который раз успела с завистью подивиться, как ловко и свободно полные бабы управляются со своими телами. Милка на своих диетах иной раз едва тело разгибает. Вся трещит и трескается. А эта словно без костей. Как волна… Цунами прет!
– Ложись! – рявкнула Нинка.
Марина окатила ее презрительным взглядом и направилась к Аленке. Девушка натянулась струною, опустив вниз прямые рыжие реснички. Строгая, округлая, ровненькая – вся она как колосок при дороге. Марина нависала над нею тучею, что-то резко выговаривая. Девица не молвила ни слова в ответ. Торговый ряд замер, как на параде перед просмотром. Голос Марины высоким фальцетом рвал воздух:
– А работать за тебя кто будет? Пушкин? Ты два дня не выходила. Кто эту рыбу купит? Болела! Воспаленье левой пятки и мозоль на голове. В общем, давай рассчитывайся и торгуй чем хочешь. Хоть… – Она смачно выругалась и пошла, двигая всем телом по ряду. Бабу Кланю обошла осторожно. С Люськой рассчиталась быстро и наконец остановилась напротив Рыжей и Людмилы.
– Ну, – громко раскатила она голос. – Красавицы народные… Как море полноводные… Когда рассчитаетесь?..
– За что?! – Рыжая невинно округлила глаза. – Проснись, Марина, ты все перепутала. Блин-компот…
Марина резко шагнула к Нинке, ухватив ее за ворот куртки, злобно процедила сквозь зубы:
– Ты мне тут дурочку-то не строй из себя. Кобелям своим Лазаря запоешь.
– Убери руки, – завизжала Нинка. – Я сказала: руки убери. – Она вся побурела и, сжав зубы, оттягивала руки хозяйки от себя.
Марина отцепила руки и почему-то стала отряхивать подол юбки.
– Вы добро не понимаете, – сказала она, раздувая ноздри. – Тетю нашли. Давай рассчитывайся.
– Забирай свои хвосты, – закуривая, предложила Нинка, пихнув ногою свою сумку. – Кто их купит!
– Давай, говорю, деньги. За тобой шестьсот рублей. Еще спасибо скажи, без процентов. Тот долг прощаю…
– Шестьсот?! – ядовито переспросила Нинка и, повернувшись к Милке, спокойно приказала: – Выдай ей.
Милка оторопела.
– Как это?!
– Давай-давай, – по-королевски заявила Рыжая. – Мы не нищие. Мы работаем. И за кобелями не носимся по Култуку.
Марина позеленела. Глядя на ее костенеющее лицо, сразу ставшие безумными и без того неспокойные глаза, Милка струсила и покорно потянулась к своему поясу…
– Иди, иди, ведьма старая, – крикнула еще вослед хозяйке Рыжая. Пьяная она была очень смелой.
Марина обернулась.
– Ты у меня еще поползаешь, – пообещала она. – Уж ты-то приползешь. – Она глянула на Аленку, и Милка, обернувшись на девушку, заметила ледяной и спокойный взгляд, стрелою летящий к сопернице. Марина, поймав его, вдруг покраснела, как девочка, круто обернулась и пошла легко, упруго всем своим крупным, хищным, хорошо ухоженным телом.
«Ничего себе, тихоня», – подумала Милка об Аленке и заорала на подругу:
– Че ты чужими деньгами распоряжаешься?!
– А не жалей, подруга, заработаем, – отмахнулась Рыжая грязной ладошкой. – Дай-ка мне лучше на шкалик.
– Счас вот, разбежалась! Ты совсем обнаглела?
– А! – по-царски махнула рукою. – Деньги – грязь…
– Что-то ты своей грязью не разбрасываешься, – прорезалась Люська.
– Мое-твое. – Рыжая глубоко втягивала тонкие щеки, затягиваясь дымом, выпускала его нарочито медленно, рисуясь. – Все наше, правда, баб Клань? И потом. – Рыжая выпустила наконец колечко изо рта. – Я всегда стерильно чистая. Как из баньки…
– Видали мы таких чистюль, – зло сказала Люська.
– На чужом горбу, – добавила белая тюлениха. – Счас таких, милая, пол-России.
– Да поболе, кого пол… Поболе, – довершила баба Кланя.
Разговорились бабы. Летом, когда почти через двор Култук дымит коптильнями, а озверевшие от жары горожане прут на Байкал, и нет, почитай, машины, что не остановилась бы и не приобрела байкальского омуля, култучанкам не до разговоров. Успевай считать. Да кричать с горы, чтобы подносили свежий продукт. А сейчас всех делов – следи за соседками да вздыхай о близкой зиме…
С горы спускались две иномарки, и вдали виднелся пегий жигуленок. Бабий строй подтянулся. Все принялись перекладывать омуль, оправлять скатерочки и фартуки, встречать равнодушно этих, равнодушно пролетающих из своей красочно раскрашенной, как китайский фонарик, позвякивающей и шуршащей зелеными жизни мимо них, пропеченных и проветренных, черных и иссохшихся под сквозными байкальскими ветрами как символы далекой и чуждой им жизни. Они летели мимо, для отдыха, развлечения, соглядатайства от лишних денег и времени, а у них, поселковых, брошенных правительствами, мужиками, детьми, не было ничего лишнего: ни денег, ни рук, ни времени. Дома их пустели, и время было страшней войны, пережитой полвека назад их матерьми и бабками. Его нужно было перемогать здесь, где народил их по воле Божьей Култук, и дома ждали голодные дети, пьяные мужья, необихоженная скотина. Впереди уже грозно маячила зима. И нужно было думать о дровах, печах, угле, теплой одежде, недостатках сена, картошки… И несть числа подобным думам… Она не только зима, вся жизнь не тетка…
* * *
Совсем распогодилось, когда Клавдия впервые вышла на крыльцо. Она давно отстряпалась и на десять раз протерла любимую мужем щербатую миску и его алюминиевую (железными он не ел) ложку. Печь оттопилась. Старая Степанида высосала беззубым ртом свой утренний сухарик, никак не реагируя на дежурные уговоры поесть, тенью ускользнула в свою боковушку. Прожаренное мясо пришлось стушить, потому что его невозможно было уже подогреть. Картошка остыла. Нарезанное сало солодело, а муж все не шел завтракать. Привычно она ходила от окна к окну, заглядывая то на теплицу, то на стайку, а Георгия не было видать нигде. Обиделся! Уперся к Иванцовым, наверное. Она поставила в шкапчик оставшуюся от тятеньки-покойника старинную чашку, бережно отерев ее чистым посудным полотенчиком. Потом оглядела ревниво-хозяйским взглядом просторную светлую кухню.
