– Давай дуй! Вон к метелке Горушкиной шуруй. Она сама спилася и пол-Култука споила.
– А, нехай!
– Что делает, а! – задумчиво пожевав сало, словно себе, сказала Варвара. – Угля нету. Поехал в Слюдянку. Сказал, закрыта контора. Пропил деньги. Дрова взяли: он их не перетаскал. Бичарня эта. – Она махнула рукой на соседей. – Половину порастаскала. Картошку копать – он гуляет… Гоха, вы че делаете, а? У меня батяня пил, дак когда?! Когда мы выросли уж… Когда войну прошел, пенсию заработал.
– Я пенсию заработал!
– Задницу утри своей пенсией. И на то не хватит. Разъел ее. Теперь без зубов-то подсохнешь… Вдень, я говорю, челюсти.
– Не подсохну! Сама нажуешь.
– Счас. Делать мне нечего. Совсем в детство впадает.
– Ляка нажует.
– О господи!
– Варька, дай, Христом Богом прошу. Помираю ведь…
– Бога-то не трожь. Ты же ведь не остановишься. На другой бок опять…
– Да ты что! Клянусь… Поправлюсь, и все! Пойду дрова таскать…
– Иди ты…
– Расведусь!
– О-о. Разводило! Ты хоть день без меня проживи. Руки опускаются, Гоха! Веришь, нет, еще лет пять назад я с такой радостью дом этот перла. А сейчас! Для кого?.. Что вы делаете, мужики?! Чего вы творите?! Всю Россию скоро пропьете… За понюшку пойдет красавица наша. Там. – Она махнула рукой вверх. – Сволота одна. Надысь смотрю в ящик. О господи, думаю, ни одного лица нет человеческого. Взять бы ружье… Да и кончить зараз… Нету мужика. Ведь не нашелся же по всей Руси меченого стукнуть.
– Чего городишь, дура?!
– Сиди, не мыркай. Вы не понимаете того, что вас специально, как кабанов, по´ют. Ты же налакаешься и носом в пол. И трава тебе не расти. И пусть хошь чурка, хошь китаец, хошь рыжа эта Чубайсина землю берет. Молодняк весь поспился, поскололся… Кто нас защищать будет?!
– А Пашка, вон, Гохин! Не слыхать о нем?
Георгия кольнуло сердце. Он молча помотал головой.
Над столом нависла тишина. И в этой полной тишине раздвинулась цветастая занавеска, и Ляка, трехлетняя внучка Митяя, поджав ножку, как уточка, встала в проходе, с любопытством глядя на гостя.
– Во цветочек мой встал, ягодка моя! – воскликнул Митяй и, поднявшись, взял Ляку на колени. – Вот кто будет мне жевать. А… Ляка, ты дедуле жевать будешь? А то у меня зубов нету, кушать хоца. Шенщина. Дай ребенку кушать…
– Рано еще… Не оголодала спросонья… Глянь, Гоха, на одно лицо!
Внучка и впрямь вобрала в себя все дедовы особенности. И рыжие колечки, и конопушки, и пшеничные реснички над синими круглыми глазками.
– Хоть бы что у меня взяла. Сроду такой был. Бывало, сладкого купишь. Все до крохи подберет себе, а я только глазами лупаю. И эта така же. От бабки ничего.
– А че у тебя хорошего? Правда, Ляка? Пожрать и то жалеешь. Дед мрет с голоду.
Ляка несмело потянулась за куском хлеба.
– Че я говорил, ребенок есть хочет.
– Ага, оголодали вы у меня. Счас стряпать буду, тесто подошло. Потом кашу ей сварю. Да, моя сладкая. Кашку будем кушать? С пеночкой. Иди ко мне, иди! От деда табачищем прет.
Ляка, полнозвучно Валерия, молча грызла корочку, оглядывая стол быстрыми глазками.
– Шевелись, говорю! Голодное дите!
– Это она зубок чешет. Зубочек у нас лезет… Слатенькая ты моя… Счас бабка тебя накормит.
Варвара однако не тронулась с места, только разбросала по полному колену пестрое кухонное полотенчишко. Потом подняла к пышной голове красивые круглые руки поправить прическу и, держа в руках шпильку, игриво спросила:
– Че, подружку твою видишь?!
– Ну, тудыт твою налево! – прикрикнул Митяй на жену. – Тебя тут не хватало.
Варвара махнула в его сторону полотенчишком и продолжала:
– Вчера выхожу я к Степанову магазину, а она у вашего двора стоит. Будто бы с Сычихой трепется. А глаза так и стреляют по окнам. Она че вокруг вас делает?
– На остановке стоит, – нехотя ответил Георгий и взял еще сала.
– Ближний свет ей на остановку бегать! – изумилась Варвара. – Кругаля на пол-Култука. Нет, Гоха, смотри – баба она ушлая. На старости не смешите Култук.
– Женщина! – прикрикнул Митяй. – Она твоей подружкой была!
– Сиди! Подружка-петрушка, – с издевкой передразнила его жена. – Была да сплыла. С нею много дружило, и не только, – она выразительно глянула на Гоху. – А толку. Беспутая да беспутая… Тебя, Гоха, Бог отвел от нее. Счас бы бедный был. Сам спился бы и детей погубил. Клавка-то вроде как и не родня ей. Хоть и сестра. Я ее, правда, не больно жалую. Гордится все. Все одно она тебе пара, Гоха. Сундуков наложила – на три войны хватит. В доме порядок. Скотина обихожена… Ты у нее – картинка. С иголочки весь… Вот это баба, я понимаю. Мне-то до нее далеко, не то что этой козе Милке… Жись, она по-другому рассудила. И каждый на свое место встал. А любовь… – Варвара махнула красивою потемневшей рукою. – Как вы с Милкою бесилися, никакого романа не написать. Я таких книжек не читала, какая была любовь. И че… Хошь бы одного ребенка по земле пустили…
– Женщина! – Митяй поднялся, вздел зубы. – Хватит, говорю! По-твоему, и у нас любви не было!
– У нас была любовь, – внушительно сказала Варвара. – Правда, Ляка? У деды с бабой была любовь?! Вон они, наши внуки. Слатенька моя. – Варвара встала, потянулась всем своим жарко дышащим телом, легко прошла к печи и, вынув заслонку, рукою измерила жар. Потом, быстро скинув марлечки с листов, усеянных готовым тестом, метнула листы в жерло печи и прикрыла заслонкою. – Ты все забыл, Митенька!
– Я все помню. – Голос Митяя сорвался. – Только почему была?! Ты меня разлюбила?!
– Эх ты, старый дурак! Как же тебя разлюбишь, черта рыжего?
– То-то! Ну, дай на шкалик.
– Счаз-з. Кулями.
– Вот баба, а! Гоха, че мы с имя валандаемся?
– А че б вы без нас делали! О-о. В Иркутск поедешь, там по мусоркам одни мужики шарятся. Молодые бичи. Баб-то не видала я… Баба она все одно выход сыщет. Хоть майонез на углу встанет продавать, хоть топор возьмет. Наш первый дом с Митяем бабы строили в войну. А вы лопухи… Чуть что – и гнуться, и за бутылку, и стреляться, и на помойку. До такого страма Россию довели, чтобы мужики по помойкам шарилися. А все отчего?
– Ну, интересно!
– Оттого, что не любите никого. Себя и то перестали любить… Тьфу на вас, тьфу.
– Счас дрын возьму. Дотрепешься!
– Ой, ой… Напугал! У дрына два конца.
Запахло печеным. Варвара проворно сдвинула заслонку и тряпицею вынула листы, тут же смазала их маслицем и прикрыла полотенчишком, с которым не расставалась.
