Уэлч останавливается, но не оборачивается. Секунду я смотрю на контур ее плеч, который вырисовывается в темноте, а потом она уходит. Я стою на кухне с затуманенным зрением. И, хотя я до сих пор чувствую, как руки Риз сжимают мне шею, сейчас мне нужна только она.
— Думаю, с ней ничего серьезного, — говорю я вслух, словно после этого мои слова обретут вес.
— Так и есть, — кивает Риз.
Она смотрит на меня с верхней койки. Я лежу внизу на спине, сложив на груди руки. Я думала, что она продолжит избегать меня, как избегала с момента моего назначения в лодочную смену, но она поднялась со мной наверх, словно ничего такого не было. Я пыталась заснуть — мы обе пытались, — но посреди ночи я не выдержала и тяжело вздохнула, и Риз свесилась со своей койки, чтобы посмотреть на меня.
— Она поправится.
Но мы обе прекрасно знаем, что в лазарет отправляют только в самых тяжелых случаях. И те, кто туда попадает, как правило, не возвращаются.
Я плотнее кутаюсь в куртку.
— Мне страшно.
— Знаю.
— Кроме нее у меня никого нет.
Повисает тишина, и до меня доходит, что я только что сказала. В присутствии Риз.
— Прости.
— Ничего.
Наверное, теперь мне полагается сказать, что я ничего такого не имела в виду. Но, по правде говоря, я никогда не считала Риз своей. Такая, как она, не могла принадлежать кому-то вроде меня — и вообще кому угодно.
— Нет, правда, — говорит Риз. — Байетт поправится.
— Ты не можешь этого обещать.
Она хмурится, а потом переворачивается на спину и исчезает из виду.
— Я и не обещаю.
— Ладно, — говорю я и слышу, как она ворочается, устраиваясь поудобнее.
— Помнишь, как мы ездили на экскурсию в музей? — медленно произносит она. — В Портленд.
Раньше, в первые дни токс, мы постоянно так делали с Байетт: валялись в постели и обменивались воспоминаниями, а Риз молча лежала наверху — не участвовала, но слушала. Теперь я точно знаю, что слушала.
— О да, — говорю я. — Конечно, помню.
— Я до этого никогда не бывала в Портленде.
У меня вырывается смешок.
— Ты нигде не бывала.
— Мы обедали на фудкорте и пили газировку из автоматов. Смешивали разные вкусы в одном стакане.
— Классная вышла экскурсия.
— Больше всего мне понравилось, как тебя стошнило в планетарии.
Байетт сказала бы почти то же самое. Риз старается, но у нее не совсем получается, потому что никто не Байетт, кроме самой Байетт, и даже девочка из портлендских воспоминаний не она. Есть в ней что-то, чего никто не может коснуться: ни я, ни Риз. Никто. Оно принадлежит только ей, и я даже не знаю толком, что это, — знаю лишь, что оно есть и оно исчезает вместе с ней.
ГЛАВА 6
Яне хочу, чтобы утро наступало, но оно приходит. Резкие, яркие лучи солнца пробиваются из-за облаков. Я зарываюсь лицом в подушку, страшась увидеть пустоту там, где должна быть Байетт.
Верхняя койка скрипит, и я слышу, как Риз шепотом меня зовет. Я перекатываюсь и открываю левый глаз; правый болезненно пульсирует, как всегда после пробуждения. Она смотрит на меня, свесившись с кровати. Коса растрепалась, и тонкие золотые прядки лезут ей в глаза. Небольшой закругленный нос, низкие скулы, румянец на щеках.
— Эй, — говорит она, и у меня пересыхает во рту. Заметила, что я глазею? — Ты в курсе, что ты храпишь?
Я проглатываю что-то, смутно напоминающее разочарование.
— Я не храплю.
— Нет, храпишь. Присвистываешь. — Она склоняет голову набок. — Как птичка. Или чайник.
Я чувствую, как у меня пылают щеки, и крепко зажмуриваюсь.
— Очень мило. Люблю, когда на меня наезжают с утра пораньше.
Она смеется. Я открываю глаз и вижу: ее волосы полны блеска, голова откинута назад так, что обнаженное горло купается в лучах солнца. Сегодня она в хорошем настроении. Я не понимаю почему. Разве она не помнит, что случилось с Байетт? Ей что, все равно?
Может, ей все равно, а мне нет. И я не забуду об этом, пока не буду уверена, что Байетт ничего не угрожает.
— Куда ты? — спрашивает Риз, когда я встаю с постели.
— В лазарет. — Я наклоняюсь и зашнуровываю ботинки. Мы не разуваемся на ночь, чтобы не замерзнуть, но я всегда ослабляю шнуровку. — Навестить Байетт. Ты идешь?
— Нет. — Риз укладывает подбородок на край койки. — Директриса все равно не пустит тебя наверх.
Может, и так, но теперь я одна из лодочниц, и подтверждение висит у меня на поясе. Если для кого и сделают исключение, то это буду я.
— Она моя лучшая подруга. Я должна попытаться.
Секунду Риз молчит, а когда я поднимаю голову, она смотрит на меня с выражением, которое я не могу расшифровать. Не злость, нет — я знаю, как она злится, — но что-то более мягкое.
— Ну не знаю, Гетти, — говорит она. — Ты уверена, что это дружба?
Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.
— Да, — говорю я. — Она мне сестра, Риз, она — часть меня.
Риз хмурится и садится, свесив ноги с кровати.
— Я понимаю, что это не мое дело, но…
— Но тебе очень хочется прокомментировать.
— Потому что это относится и ко мне, — говорит она, и я вздрагиваю от резкости ее голоса, от того, как кривятся ее губы. — Мне нравится Байетт, но со мной себя так вести не надо.
— Ты не хочешь быть моей подругой?
Риз вздыхает, как будто я ляпнула какую-то глупость, как будто я чего-то не улавливаю.
— Нет, — говорит она просто. — Не хочу.
Я не могу делать вид, что ее слова меня не задевают.
— Ага, — начинаю я, но на этом мое вдохновение заканчивается, и остается только пустота да легкое удивление — потому что как ни досадно, но я почти не удивлена. — Ладно, — заканчиваю я и направляюсь к двери. Я слышу, как Риз произносит мое имя, но не останавливаюсь, а молча дергаю дверь и выхожу в коридор.
Какая, собственно, разница? Мне нужно думать о Байетт, и потом, на Риз я уже давно поставила крест. Она слишком закрытая, напоминаю я себе, слишком холодная. Она со мной только потому, что больше у нее никого нет.
Коридор приводит меня на полуэтаж над вестибюлем; снизу долетают негромкие сонные голоса. Кто-то из девочек после завтрака вернется в постель. Иногда нам просто нечего больше делать.
