Я не знаю, хочу я сказать. Вам виднее.
Но она отступает, глядя на меня с тоской, и я слышу, как она прочищает горло.
— Я хочу кое-что тебе показать, — говорит она и ждет ответа, которого я не могу дать. — Но, думаю, ты не обидишься, если я попрошу тебя пообещать, что нового концерта не будет.
Я киваю, потому что у меня нет выбора, и она отстегивает ремни на запястьях. До меня долетает острый запах ее пота. Я вижу сухую кожу на ее лбу вдоль линии волос и родинку в уголке глаза.
Я слишком слаба, чтобы стоять самостоятельно, и Паретта помогает мне пересесть в кресло-каталку. Я дрожу под несколькими одеялами, мои колени покрыты синяками, ногти на пальцах ног обломаны. В Ракстере наши тела вовсе не казались странными, но здесь я натягиваю больничную рубашку пониже и сажусь попрямее, чтобы скрыть второй позвоночник.
Она кладет рядом со мной доску, вкладывает мне в руку маркер и толкает кресло к двери палаты. Я стараюсь запоминать все, каждую деталь, каждый поворот. Небольшую приемную, которую мы проходим насквозь, бледные квадраты на стенах, где раньше что-то висело, и коридор, по которому меня везет Паретта, с вытертым ковром и затхлым воздухом. Но все это быстро ускользает из памяти, и я не я не я не настолько здесь, как я думала.
Кажется, меня сейчас стошнит. Я наклоняюсь, прижимаю руки ко лбу и чувствую, как костюм Паретты касается моего плеча, а больше не чувствую ничего. Я зажмуриваюсь и стараюсь раствориться.
Когда я открываю глаза, я нахожусь в другом месте. Сперва я не понимаю, что вижу, а потом моргаю, и пол отделяется от потолка, а мир обретает четкость. Горы коробок, тележки со складными стульями — все покрыто плотным брезентом. На полу тот же обшарпанный линолеум, что и везде, а в стены встроены две глубокие ниши. В них ничего нет, но освещены они так, будто раньше в них что-то стояло.
Я тянусь к доске и поднимаю ее перед Пареттой, чтобы привлечь ее внимание, прежде чем начать писать.
Что это где мы
— Какая-то часть используется как склад, — говорит Паретта. Это не ответ на мой вопрос, но, думаю, на большее можно не рассчитывать. Она катит мое кресло по узкому проходу между двумя стеллажами, завешанными прозрачной пластиковой пленкой, такой плотной, что она кажется мутной. Другая часть комнаты напоминает лабораторию. Два стола с неизвестными мне приборами. На одном я успеваю заметить разбитый панцирь ракстерского голубого краба, но мы разворачиваемся, и Паретта везет меня к еще одной нише в стене, которую я не заметила с порога.
В ней насыпан слой земли больше фута в высоту, а из земли — прямо в комнате, внутри здания — растут четыре ракстерских ириса.
В глазах щиплет, и я в недоумении смаргиваю слезы. Я скучаю. Скучаю по Гетти и Риз, но больше всего мне не хватает рассвета за деревьями. Скучаю по северной стороне утеса и волнам внизу, скучаю по ветру, который крадет дыхание так, будто оно никогда тебе не принадлежало.
Не сознавая, что делаю, я протягиваю руку, чтобы коснуться одного из цветов, и Паретта хватает меня за запястье.
— Это, — говорит она, — не слишком мудрое решение.
Откуда они у вас, пишу я.
Паретта разворачивает мое кресло, и я оказываюсь к ней лицом. Я жалею, что она это сделала. Я уже скучаю по ирисам, по знакомому цвету индиго, по обвисшим атласным лепесткам.
— Мы изучаем их, — говорит Паретта, приседая передо мной на корточки. — Ирисы и голубых крабов. Это то, что мы называем ракстерским феноменом.
Феномен. Не болезнь, не инфекция. Это слово зажигает у меня в сердце огонь — слово, которое я так долго искала, — но меня смущает то, как она его произносит. Само понятие звучит привычно, почти обыденно.
— Вам в школе рассказывали про ракстерских голубых крабов? — спрашивает она. — Про то, что делает их особенными?
Я киваю.
Вы про легкие
— И жабры, — кивает Паретта. — Удивительно, правда? Они могут жить и в воде, и на суше. И еще удивительнее, что вы, девочки, тоже стали частью этого феномена.
Частью этого феномена. То, как наши тела меняются и трансформируются. То, как пальцы темнеют перед смертью до самых костяшек. Раньше я изучала в темноте свои руки, пока Гетти спала рядом, и пыталась силой воли заставить их изменить цвет.
— Только представь, как мы могли бы это использовать. — В ее голосе слышна пылкая убежденность. — Представь, скольким людям мы могли бы помочь.
Я думаю о телах, которые мы сожгли, о боли, которую пережили.
Не похоже, чтобы сейчас это кому-то помогало
— Верно. — Она кладет руку в перчатке мне на колено. — Ты абсолютно права. Чтобы помогать людям, мы должны научиться лечить болезнь, контролировать ее. А для этого нам нужно понять, что ее вызывает.
Ну удачи
Она качает головой, и, кажется, я различаю сквозь маску тень улыбки.
— Понимаю, — говорит она. — Я изучала этот феномен несколько лет, Байетт. Сперва крабов и ирисы, а теперь и вас. И я ни на шаг не приблизилась к разгадке.
Несколько лет, значит. Она поднимается на ноги и катит меня к столу, где лежит краб. Должно быть, она имеет в виду, что была здесь до того, как токс нашла нас. На уроках биологии нам говорили, что ракстерских голубых крабов стоило бы изучать; мне никогда не приходило в голову, что кто-то действительно это делает.
Она останавливает кресло перед столом, продолжая что-то говорить, но я ее не слышу. На столе разложен ракстерский голубой краб: панцирь отделен от конечностей и аккуратно вскрыт, внутренности блестят. Я жду, что меня снова замутит, но вместо этого чувствую соленый воздух того дня на скалах с Гетти, когда краб почернел у меня в руках. Когда он разбился, он был еще жив.
Интересно, буду ли я.
— У меня для тебя сюрприз, — говорит Тедди.
Часы подсказывают мне время, но не день. Тот же защитный голубой костюм, та же маска. Пожалуй, мне нравятся его глаза. Они похожи на мои.
Он отстегивает левый ремень, потом правый. В руках у меня доска, пальцы сводит судорогой.
Приятный?
— А бывают другие? Мы идем гулять.
Серьезно
— Серьезно.
На улицу
— Да. Доктор Паретта считает, что тебе не помешает немного румянца. — Тедди отдергивает занавеску. В палате разгром, кровати сдвинуты в угол. — Она предложила нам с тобой прогуляться. Улица — это уже моя идея. Закрой глаза, это все-таки сюрприз.
Тедди, оживленный, счастливый от возможности быть полезным и невидимый для врачей, всецело сосредоточенных на мне и моих медицинских показателях. Нарушает правила, потому что никто не удосужился объяснить, в чем они заключаются.
Я начинаю вставать, но он кладет руку мне на плечо.
