— Я помогу.
Он поднимает мне ноги. Разворачивает их так, что они свисают с постели. Руки у него холодные даже через костюм, и волоски у меня на ногах электризуются и встают дыбом.
Моя куртка лежит в шкафу у стены. Тедди помогает мне натянуть ее и застегивает пряжки, а потом опускается на корточки и шнурует мне ботинки.
— Ну вот, — говорит он, закончив. — Мы готовы. Помочь тебе подняться?
Я мотаю головой и встаю. Кажется, я набираюсь сил. Даже если это не так, помощь мне не нужна.
Я прихватываю с собой доску и прячу в карман маркер. Тедди берет меня за руку. Он выводит меня из палаты, мы идем по коридору, трижды сворачиваем. Я запоминаю эти повороты, рисую в голове схему здания. Когда он велит открыть глаза, мы стоим перед узкой выщербленной дверью. Она закрыта неплотно, и в щель у самого пола я вижу траву, которая только начинает увядать.
— Ну, иди, — говорит он и помогает мне открыть дверь.
Ветер толкает меня, раздувая подол больничной рубашки. Он такой холодный, что я тут же начинаю неметь, но я вовсе не против.
— Дыши глубже. Спокойно, не спеши.
Я киваю, стараясь не заглатывать этот сладко-пряный воздух. Вместе мы делаем шаг вперед, и дверь со скрипом закрывается за спиной.
Забор с колючей проволокой. Деревья прижимаются к нему, их ветки протискиваются внутрь. Между мной и забором вздувшаяся земля, сплошные гребни и маленькие холмики, расколотые в местах, где грунт промерз больше всего. Желтеющая хрупкая трава.
— Пойдем, — говорит Тедди. — Давай погуляем.
По голым ногам бегают мурашки, от пота я промерзаю до костей, но мы не останавливаемся. Чем ближе я подхожу, тем отчетливее вижу забор. Тедди придерживает меня за талию. И вот наконец там, где лес подбирается к забору вплотную, я продеваю пальцы в решетку.
Кэмп-Нэш. Вариантов нет. Если сощуриться, можно сделать его похожим на Ракстер, на дом.
Тедди что-то говорит. Мир слишком громкий. Я прислоняю маркерную доску к забору.
Не слышу, пишу я.
Он пробует снова — черт, говорит он, холодина какая, — но я притворяюсь, что не слышу, и качаю головой. Протягиваю руку, слегка оттягиваю маску у него на лице. Я хочу, чтобы он ее снял.
— Нет.
Можем вернуться внутрь
Если хочешь
— Зачем ты так? Тут ведь здорово, разве нет?
Я научилась этому еще в детстве. Молчи. Молчи, и получишь желаемое.
— Ты ведь знаешь, что мне нельзя. — Он выжидает. Затем, кажется, вздыхает и отходит на несколько шагов. — Ладно, но ты стой здесь.
Потому что ему девятнадцать, потому что он не думает. Потому что я практиковала эту улыбку достаточно, чтобы знать, на что она способна.
Тедди заводит руки за голову, где завязывается маска, и возится с узлом, пока она не падает. Вот и он. Полные губы. Четко очерченный подбородок. Тедди.
— Байетт.
Я машу ему рукой, и он широко улыбается. Я поднимаю доску, пристраиваю ее на бедре и пишу.
Можно мне подойти поздороваться
— Нет, — торопливо говорит он и предостерегающе вытягивает вперед руку. — Ты обещала.
Вообще-то нет. Я выгляжу ровно так, как надо: капля застенчивости, капля любопытства.
— Слушай, — говорит он. — Я знаю, что тебе, наверное, скучно в палате. Я постараюсь заходить почаще, но…
Я поднимаю руку, и он осекается.
Это не то же самое, пишу я. А когда его глаза слегка расширяются, добавляю:
Это не заразно
У него вырывается нервный смешок.
— Правда?
Конечно нет. Но я всегда получаю то, чего хочу.
Мальчикам вход воспрещен
Он размышляет, покусывая губу и хмуро глядя на меня, а потом я вижу, как его плечи опускаются, словно при выдохе. Понимает он это или нет, но он только что сдался.
Я делаю шаг. И еще. Он молчит. Наблюдает за мной, и, когда я вижу, как его пальцы напрягаются, — через костюм они выглядят ужасно нелепо, но я ему этого не скажу, — я понимаю, что он мой.
Его губы гладкие и темные. Я вижу на подбородке порез от бритвы и каплю запекшейся крови, которую он, должно быть, забыл смыть. Я сокращаю расстояние между нами, приближаю к нему лицо. Прядь моих волос выбивается из-за уха на ветру и прилипает к его нижней губе. Я вижу, как трепещут его веки, когда он закрывает глаза.
Это просто. Раз плюнуть. Я стираю последний дюйм между нами, приподнимаю голову, касаюсь пальцами его подбородка и направляю его рот к моему.
Он целует так, словно боится меня. Он действительно боится, но, пожалуй, меня это не смущает.
Он отстраняется — совсем немного — и запускает пальцы в мои волосы, а другой рукой касается моего бедра. Я чувствую, что он хочет задать вопрос. Это видно в каждом его взгляде, в каждом едва ощутимом касании.
Я прикладываю доску к его груди, и он смеется, пока я пытаюсь писать вверх ногами, чтобы он мог прочесть, не отпуская меня.
Давай
Спрашивай
— Что спрашивать?
Я выразительно смотрю на него и закатываю глаза, а он глупо улыбается.
— Мне просто интересно, что именно оно с вами делает.
Я беру его руку, лежащую у меня на бедре, и завожу за спину, где под курткой четко проступает второй ряд позвонков. Он распахивает глаза, ощупывая изгибающийся гребень.
— Черт, — говорит он, и я приглушенно смеюсь. — И такое у всех?
Я мотаю головой.
Некоторые просто умирают
— Я имею в виду…
Я знаю
Я пишу список. Жабры Моны. Глаз Гетти. Даже пытаюсь набросать руку Риз, а ведь есть еще сотня других случаев, о которых я не вспомнила. Мне дико смотреть на этот список. Видеть, как токс вылепливает нас по образу окружающих нас животных, как она пытается трансформировать наши тела, выжать из них больше, чем они готовы дать. Она словно пытается улучшить нас, а мы не можем принять эти изменения.
— Жуть какая, — говорит он, когда я заканчиваю писать. Его глаза широко распахнуты, а лицо такое печальное, что я не могу сдержать смех.
Ну, в первое время тяжело
— А потом?
А потом… Гетти и Риз, кто-то нуждается во мне. Что-то дикое в каждой из нас — то, что я ощущала в себе всегда. Только на этот раз оно реально. Оно в моем теле, а не только в голове.
Не очень
— Они найдут лекарство. — Он касается моей щеки, и пластик перчатки цепляется за кожу. — Что бы это ни было, они это исправят.
