— Ладно, — говорит она слишком громко, и они резко поворачивают головы, вглядываясь в темноту белесыми глазами. Я перестаю дышать. Может, они слепые.
Увы. Один из оленей нерешительно делает шаг в нашу сторону, и, когда он открывает рот, я ахаю. Резцы — длинные, влажно поблескивающие, острые, как у койота.
— Дробовик, — говорит Риз. Она старается держаться спокойно, но хлопает меня по руке и выталкивает перед собой. Олень склоняет голову набок. — Вот черт, Гетти, стреляй.
— Кто-нибудь может услышать.
Она пятится.
— Оружие — твоя идея.
Это в точности как на крыше, говорю я себе. Я делала это много раз. Дробовик уютно упирается в плечо. Я прищуриваюсь, глядя в прицел. Даже в темноте попасть должно быть не трудно, но олень продолжает двигаться, а у меня всего два патрона.
— Риз, — говорю я. — Надо было больше патронов захватить.
— Что?
Я стреляю. Отдача толкает меня назад, но я попадаю в цель, и пуля входит глубоко в олений бок. Он вскрикивает, и его задние ноги подкашиваются, а второй олень, вздыбив шерсть, отскакивает на несколько ярдов за деревья.
Олень слабо бьется, повизгивая; из раны сочится кровь, собираясь в лужу на заиндевевшей земле. Я делаю шаг к его распростертому телу, и он поднимает голову. Я могу поклясться, что он смотрит прямо на меня.
— Что думаешь? — спрашивает Риз. — Избавить его от страданий?
— Нет, — говорю я. Я не могу позволить себе жалость. Если я почувствую жалость, придется чувствовать все остальное.
Мы продолжаем путь сквозь темноту. Оглянувшись, я вижу, что второй олень вернулся на освещенную луной поляну и теперь стоит над собратом, опустив голову. На моих глазах он отрывает от раненого оленя кусок мяса и отходит с набитой пастью, заливая кровью белый мех на шее.
Почему-то я не удивлена. Я чувствую лишь слабый укол узнавания. На Ракстере все мы — как этот олень. Мы делаем всё, чтобы выжить.
Я кладу дробовик на плечо и нагоняю Риз. До ее дома уже недалеко.
Впервые Риз пригласила нас в гости весной моего первого года в Ракстере. Мы провели весенние каникулы втроем — Байетт не захотела возвращаться домой, а раз так, то и я тоже, — а когда началась учеба, с Риз стало как-то проще. Она все еще не улыбалась и была неразговорчивой и закрытой, но стала разрешать мне влезать перед ней в очередь в столовой. На английском она одолжила мне свой экземпляр «Алой буквы», когда увидела, что я потеряла свой, и сказала, что уже прочла ее, хотя я знала, что это не так.
Как-то вечером она пришла на ужин без формы. В будни нам полагалось носить юбки и воротнички с утра и до захода солнца, но она явилась в джинсах и старой заношенной толстовке и сказала:
— Сегодня будем ужинать у меня.
Мы вышли за ней из двустворчатых дверей и подошли к забору, где стояло два велосипеда. У меня велосипеда никогда не было, и я никогда не училась ездить, так что я ждала, стараясь скрыть волнение, пока Байетт садилась на свой. Я помню, как гадала, оставят ли они меня в школе. Строго говоря, Риз меня не приглашала. Она не называла имен.
— Ну, чего ты? — сказала Байетт. — Садись на руль.
— Так только в кино делают, — сказала я, но перекинула ногу через колесо и устроилась на руле лицом к дороге.
Дни уже стали длиннее, дорога была ярко освещена, и лучи солнца, отражаясь от поверхности океана, слепили глаза. В кино я бы зажмурилась и откинула голову назад. Вместо этого я попросила Байетт сбавить скорость.
Дом Риз стоял на границе леса у самого берега, старый, приземистый, словно выросший из камыша. Когда мы подъехали ближе, я разглядела за домом выступающий над водой причал и две весельные лодки, покачивающиеся на канатах. А на крыльце стоял и махал рукой мистер Харкер — высокий, широкоплечий, с аккуратно подстриженными, как у моего папы, волосами.
— Наконец-то, — сказал он, спустился с крыльца и помог мне слезть с велосипеда. Помню, я тогда занервничала, оказавшись так близко от него. Мы видели его раньше в окно кабинета, видели, как он косит газон на другом конце лужайки и чистит водосточные трубы, но совсем другое дело, когда его мозолистая рука лежит у меня на плече. Я и забыла, что мужчин можно бояться.
Но замешательство длилось всего секунду. Мы вошли в дом — одна длинная комната, все как на ладони. Внутри вкусно пахло едой — вкуснее, чем в нашей столовой, а на стене висели фотографии Риз. Риз учится плавать. Риз залезла на дерево и улыбается вниз, в камеру. Я весь вечер не могла отвести от нее глаз. Головоломка, которую она для меня представляла, как будто наконец сложилась в доме ее отца с разномастной мебелью и распахнутой дверью во двор.
— Простите, что по-простому, — сказал он нам, когда Риз понесла тарелки на кухню. — У нас редко бывают гости.
— У вас чудесный дом, — сказала я совершенно искренне. Я редко скучала по дому, но в тот вечер — еще как.
После ужина мы с Байетт ждали на дороге, пока Риз прощалась с отцом. Она потянулась к нему, что-то говоря, и мистер Харкер рассмеялся и положил ладонь ей на лоб.
Байетт отвернулась, а я нет. Я видела, как Риз улыбается и закатывает глаза. «Пока впору», — донесся до меня его голос.
Мой отец — из рейса в рейс, изо дня в день где-то далеко. Мы с ним никогда не были так близки.
Небо окрасилось в розовый, начали появляться бледные звезды. По дороге домой мы молчали.
Я до сих пор в подробностях помню тот день и ее дом. Бледно-зеленая дощатая обшивка, белая отделка, только что установленные окна. На крыше новая черепица — немногим раньше в тот год был ураган.
Дорогу к северной части острова мы пересекли уже давно, и я чувствую, что мы приближаемся к берегу. Земля под ногами влажная и податливая, в воздухе стоит легкий привкус соли. Я поправляю дробовик на плече, разминаю пальцы, возвращая им подвижность, и мы идем дальше.
Когда деревья начинают редеть, становится светлее, все вокруг серебрит лунное сияние. Никаких признаков Уэлч. Мы выходим из-за последних сосен, тонких и искривленных, и нам открывается широкий берег, заросший камышом. На воде за камышами что-то виднеется.
— Это…
— Пирс, — заканчивает Риз. — Да.
Ни одной лодки на пирсе, никого на горизонте. Судя по всему, мы здесь одни. В противном случае мы бы непременно что-то услышали или увидели свет. В конце концов, Уэлч прятаться не от кого, как и тому, с кем она встречается.
Идти вдоль деревьев проще, чем продираться через заросли, и мы шагаем по границе леса, цепляя камыш одеждой. Я продолжаю думать про тот первый день и дом, каким я его запомнила, и не понимаю, почему Риз вдруг остановилась, да так, что я в нее врезалась. Мы ведь еще не дошли.
Но тут я поднимаю глаза. Мы дошли. Лунный свет отражается от воды, волны разбиваются в водяную пыль — она оседает на моей коже легкой холодной моросью, от которой перехватывает дыхание. А в камыше виднеется дом — точнее, то, что от него осталось.
