А потом токс забрала мистера Харкера. Забрала стрелковую руку Риз — она больше не может ухватить пальцами спусковой крючок. Стрельба перестала быть развлечением и превратилась в учебную дисциплину, потому что теперь нам нужно уметь убивать. Раз в несколько дней на закате мы по очереди стреляем до тех пор, пока каждая из нас не попадет в центр мишени.
Уэлч говорит, мы должны быть готовы. Готовы защищать себя и друг друга. В первую зиму через забор пробралась лиса — видимо, пролезла между прутьев. Позже девочка из ружейной смены сказала, что та напомнила ей собаку, которая осталась у нее дома. Вот почему она не смогла выстрелить. Вот почему лиса добралась до террасы перед школой. Вот почему она загнала в угол самую младшую из нас и разодрала ей горло.
Мы тренируемся в конюшне на краю острова: ее большие раздвижные двери открываются с обеих сторон, и случайные пули летят в океан. Раньше в ней стояло четыре лошади, но вскоре после прихода токс мы начали замечать, что она проникает в них, как проникла в нас: она выталкивала их кости наружу, прокалывая кожу, растягивала им мышцы, пока они не начинали кричать. Мы вывели их к воде и застрелили. Теперь в денниках пусто, и мы толпимся в них в ожидании своей очереди. Нужно выстрелить в мишень, и, пока не попадешь в яблочко, уйти тебе не позволят.
Почти все огнестрельное оружие мисс Уэлч держит под замком в кладовой вместе с патронами (флот начал присылать их, когда узнал о животных), так что на всех у нас один дробовик и коробка патронов, которые лежат на столе из тонкого листа фанеры, водруженного на деревянные козлы. Конечно, это не ружья, из которых мы стреляем во время ружейной смены, но Уэлч всегда говорит, что, мол, какая разница, и у Риз каждый раз напрягаются желваки.
Я подтягиваюсь на руках, усаживаясь на двери денника, и чувствую, как она раскачивается, когда Байетт запрыгивает ко мне. Риз стоит между нами, прислонившись к двери спиной. Из-за руки ей запретили стрелять, но она все равно приходит сюда каждый раз и молча сверлит мишень глазами.
Сперва все стреляли в алфавитном порядке, но за время токс мы потеряли не только конечности, глаза и пальцы, но и фамилии. Теперь мы стреляем по старшинству. Самые старшие проходят быстро — большинство из них может попасть в цель с нескольких попыток. Джулия и Карсон справляются за два выстрела, потом Лэндри стреляет бесконечно долго, так что я сбиваюсь со счета, а после наступает наш черед. У Байетт уходит три патрона. Достойно, но ее не просто так ставят в ружейную смену со мной. Если не попадет она, попаду я.
Она передает мне дробовик, и я дышу на руки, чтобы вернуть им чувствительность, а потом занимаю ее место, поднимаю дробовик к плечу и прицеливаюсь. Вдохнуть, сосредоточиться, выдохнуть, надавить. Грохот отдается в ушах. Все просто. Это единственное, в чем я лучше Байетт.
— Молодец, Гетти, — говорит Уэлч.
— Молоде-е-ец, Гетти, — протягивает кто-то в толпе и хихикает. Я закатываю левый глаз, кладу дробовик на импровизированный стол и возвращаюсь к деннику, где ждут Риз и Байетт.
Обычно следующей идет Кэт, но тут поднимается легкая возня, раздается ойканье, и кто-то выталкивает на середину конюшни Мону. Она спотыкается, с трудом удерживаясь на ногах, выпрямляется и шарит глазами по нашим лицам в поисках сочувствия. Она его не найдет — жалость мы теперь бережем для себя.
— Можно я пропущу? — спрашивает она, поворачиваясь к Уэлч. Лицо Моны неподвижно, но ее тело выдает напряжение. У нее почти получилось, ей почти удалось отвертеться. Но остальные этого не допустят. Как и Уэлч.
— Боюсь, что нет. — Уэлч качает головой. — Давай.
Мона говорит что-то еще, но так тихо, что ее никто не слышит, и идет к столу. Дробовик уже заряжен. Ей нужно просто прицелиться и выстрелить. Она поднимает дробовик и пристраивает его на сгиб локтя так, будто баюкает куклу.
— Когда будешь готова. — Это Уэлч.
Мона поднимает дробовик и робко кладет палец на спусковой крючок. Мы затаили дыхание. У нее трясутся руки. Каким-то чудом она продолжает направлять дробовик в сторону мишени, но напряжение дает о себе знать.
— Я не могу, — всхлипывает она. — Я не… не могу.
Она опускает дробовик и смотрит в мою сторону.
И тут на шее у нее раскрываются три глубоких разреза, напоминающих жабры. Крови нет. Но с каждым вздохом они пульсируют, и под кожей у нее что-то извивается.
Мона не кричит. Она вообще не издает ни звука. Она просто падает на спину, хватая ртом воздух. Она продолжает глядеть на меня, ее дыхание замедляется. Не в силах отвернуться, я смотрю, как Уэлч подлетает к Моне и падает рядом с ней на колени, нащупывая пульс.
— Отведите ее в спальню, — велит она.
В спальню, а не в лазарет, потому что в лазарет отправляют тех, у кого дела совсем плохи. У Моны бывали приступы и похуже. Да и у остальных тоже.
Из толпы выходят девушки из лодочной смены; у каждой на поясе нож — только им разрешено носить оружие. Такими вещами всегда занимаются они; вот и теперь девушки берут Мону под руки, рывком поднимают ее и ведут к школе.
Поднимается гул, и мы идем было за ними, но Уэлч громко прочищает горло.
— Дамы, — протягивает она так же, как раньше во время вечерней поверки. — Разве я вас отпускала? — Все молчат, и Уэлч поднимает дробовик и передает его первой в очереди девочке. — Мы начнем заново. С самого начала.
Никто не удивлен. Мы давно потеряли способность удивляться. Мы снова выстраиваемся, ждем своей очереди и стреляем, чувствуя, как из дробовика в ладони переходит тепло — тепло Моны.
На ужине все разбредаются кто куда. Обычно мы по крайней мере сидим в одной комнате, но сегодня, получив у Уэлч еду, расходимся: кто в вестибюль, кто на кухню, где в старой дровяной печи догорают последние шторы. В такие дни, когда у кого-то случается очередной приступ, мы рассыпаемся на группы и гадаем, кто станет следующей.
Я сижу у лестницы, подпирая спиной балюстраду. Мы с Байетт и Риз сегодня получили еду последними, когда ничего толкового уже не осталось — только две краюшки батона, склизкие от плесени. Когда я вернулась с ними из кладовой, у Байетт сделался такой вид, будто она вот-вот расплачется, — мы с ней не обедали, потому что апельсин достался Риз в честном поединке, — но, к счастью, Карсон из лодочной смены отдала мне банку просроченного супа. Мы ждем, пока до нас дойдет консервный нож; тем временем Риз пытается вздремнуть на полу, а Байетт, задрав голову, смотрит на дверь, за которой скрывается лестница в лазарет на третьем этаже.
Когда здание только построили, там располагались комнаты прислуги. Узкий коридор, по три комнаты с каждой стороны, наверху плоская кровля, внизу вестибюль с высокими потолками и окнами в два ряда. Попасть наверх можно только по лестнице со второго этажа, запертой за низкой покосившейся дверью.
Я не люблю смотреть на эту дверь, не люблю думать о тех, кто там лежит. Мне не нравится, что там нет места для всех. И еще мне не нравится, что все двери в лазарете запираются снаружи. Что при желании палаты можно превратить в камеры.
