Я снова погружаю руку ему в грудь глубже и глубже, пока не натыкаюсь на кость. Но тут на него падает свет, и я понимаю, что это не кость — это ветви, веретенообразные ребра, изогнутые и вспученные. Я цепляюсь за них пальцами, упираюсь коленом ему в подбородок и тяну.
Раздается треск. Под ребрами я вижу то, что искала: живое сердце, блестящее от крови, сердце из земли и сосновых иголок, а внутри него — что-то еще, что-то большее, что-то живое. Не раздумывая, я хватаю его обеими руками, и оно с влажным треском выходит из грудной клетки.
Глаза мистера Харкера закрываются. Его тело обмякает. Я выпускаю сердце из трясущихся рук и падаю на бок, чтобы не захлебнуться рвотой.
Затем сажусь, ощущая, как по подбородку стекает слюна. Я жду чувства вины, жду сосущей пустоты в желудке. В конце концов, мне оно знакомо. После лодочной смены, после Байетт я начинаю думать, что создана для него.
Но мистер Харкер мертв, а я жива, и вина никак не приходит. Я сделала то, что должна была. Я спасла нас.
Я неуверенно поднимаюсь на ноги; непослушными руками подбираю нож и прячу его за пояс. У нас получилось. Если это худшее, что мог натравить на нас лес, возможно, у нас есть шанс.
Я оборачиваюсь к Риз; ее правая рука висит под углом, при виде которого меня начинает мутить.
— Как ты? — спрашиваю я. — Надо что-то сделать с твоей рукой.
Она смотрит мимо меня на останки отца.
— Ты убила его, — говорит она. Ее глаза пусты, бледное лицо искажено. — Ты его убила.
У нее шок. Только и всего. Она придет в чувство и поймет, что другого пути не было.
— Я спасала нас, — говорю я как можно мягче. — Мне очень жаль, но…
— Он умер. — Голос безжизненный, принадлежащий кому угодно, но не Риз.
— Иначе он убил бы нас. — Она не отвечает, и тогда я подхожу ближе и отвожу косу от ее поврежденного плеча. Кажется, это просто вывих, но когда она пытается отстраниться, то белеет, как полотно, и шипит от боли. — Давай посмотрим на твое плечо, — продолжаю я мягко.
— Со мной все нормально, — говорит она, приваливаясь ко мне. Я вижу, как она закрывает глаза, чувствую ее дрожь. — Он вернулся, — шепчет она. — Я думала, что потеряла его, а он вернулся.
— Это был не он.
— Он меня узнал. — Риз открывает глаза, и, когда смотрит на меня, в них читается обвинение. — Ты отняла его у меня.
— Он бы нас убил, — говорю я. Во мне нарастает раздражение. Я должна была нас спасти. Почему она не хочет понять?
— Пусть лучше я, чем он, — вскидывается она. — Лучше мы, чем мой папа.
Такой я ее не знаю. Как бы сильно она ни злилась, она всегда была сдержана, всегда сохраняла цельность. Но девушка, которая стоит сейчас передо мной, разбита, изорвана, истерзана.
— Чушь, — говорю я. — Хочешь сказать, надо было позволить тебе умереть? Надо было пожертвовать собой? Риз, это был не твой отец.
Она отталкивает меня; ее вывихнутая рука болтается вдоль тела.
— Нет, это был он. Он был здесь, с нами.
— Нет, не был. — Меня покидают последние капли терпения. — Слушай, не сваливай на меня это дерьмо только потому, что злишься на себя.
— За что? — Она вдруг останавливается, и я понимаю, что она ждет, когда я совершу ошибку, скажу то, чего не должна говорить. Да пожалуйста.
— Ты злишься на себя за то, что помогла мне его убить. — Она оглушена этим ударом, но я не останавливаюсь. — Не я одна держала этот нож.
Секунду ничего не происходит, а потом она улыбается.
— Чтоб ты сдохла, Гетти.
У меня падает челюсть. Риз причиняла мне боль и раньше, но до этого момента никогда не делала это намеренно.
— Если это твоя благодарность за то, что я спасла тебе жизнь, — говорю я, — надо было оставить тебя ему.
Она смеется жутким мертвым смехом, и я жду, когда приступ пройдет, но смех не прекращается. Она наклоняется, упираясь серебряной рукой в колено, и смех рвется из нее, как сердце из груди мистера Харкера.
— Риз, — говорю я, потому что должна остановить ее, пока не стало хуже, но прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, раздается рев мотора. Он приближается, и приближается быстро. Мы замираем, смех Риз обрывается. Наверное, это те, с кем должна была встретиться Уэлч.
Я прокрадываюсь к задней двери и выглядываю наружу. К причалу, заглушая мотор, подплывает катер, а в нем виднеется силуэт человека, раздутый защитным костюмом, как у врачей, которые прибыли в школу в первую неделю токс, измерили нам температуру, взяли у нас кровь, а потом улетели на своих вертолетах и больше не вернулись.
— Черт! — Я бегу назад к Риз, хватаю дробовик и зажимаю его под мышкой. — Надо уходить.
В провал в стене я вижу гору пластика: человек в костюме выбирается из катера. Если мы сейчас не уйдем, нас заметят, все узнают, что мы нарушили карантин, и тогда — всё, конец.
Риз качает головой и пятится от меня.
— Нет, — произносит она. Упрямая, как всегда, — хоть что-то осталось в ней от прежней Риз. — Я его не брошу.
— Кто-то идет, — говорю я; она ведет себя ужасно неразумно, а я говорю слишком громко, но не могу сдержаться. — Нам надо уходить.
— Я не могу. — Она смотрит на отца, распростертого на полу с развороченной грудью, на его еще влажное сердце. — Он все, что у меня есть. Я не могу просто…
Я не выдерживаю — хватаю ее за пояс и волоку к двери. Сперва она сопротивляется, царапая мне руку чешуйчатыми когтями. Это больно, но нам надо уходить. Как она не понимает? Нам надо уходить!
Я тащу ее мимо березы, мимо инициалов Байетт, а потом Риз наконец встает на обе ноги, и мы выбегаем из дома в лес. Через сосны, густеющие на глазах, все дальше и дальше, в самую глушь. Я слышу за спиной шум, но не могу оглянуться — мы должны бежать, и поэтому мы бежим, и дробовик бьет мне по ребрам. Мы продираемся через кусты — громко, не скрываясь. Ветви цепляются за волосы и дергают за одежду, и, когда мы вернемся домой, вид у нас будет жуткий, но мы обязательно вернемся. Мы должны.
Наконец мы выскакиваем на дорогу, и при виде ее широкого полотна меня охватывает знакомое чувство облегчения. Еще темно, и мы довольно далеко от школы, так что нас никто не увидит, и я останавливаюсь и оглядываю лес за спиной. Никакого воскового блеска защитного костюма. Никаких звуков кроме тех, что издаем мы.
— Кажется, оторвались, — говорю я. Риз не отвечает; она опускается на колени, хватаясь за поврежденное плечо, и изо всех сил кусает губы — удивительно, что не прокусила их до крови. — Ты ведь сказала, что все нормально.
— Так и есть, — цедит она. Дышит она медленно и тяжело, ее лицо пепельно-белое в свете луны.
Я не делаю попытки ей помочь. Боль от ее слов еще свежа, а главная опасность позади — этого пока достаточно.
