— Не понимаю, как мы могли этого не знать?
— Видимо, они растут. Изначально он был крошечный, микроскопический.
— Но… — И я не знаю, что сказать, как будто весь мир, кроме меня, перешел на новый язык. — А как же тесты? Анализы крови, медосмотры. И почему сейчас? Почему мы?
— Я не знаю, — говорит Риз. Она возвращается к планшету у койки Байетт и начинает листать страницы. Хотела бы я быть такой, как она, — уметь отпустить то, что нельзя исправить.
Я подхожу, заглядываю ей через плечо. Тут и там выхватываю знакомые слова: «эстроген», «адаптация» и, снова и снова, — «неудача», — но бо´льшая часть страниц представляет собой таблицы и числа. Есть ли среди них ответы?
Снова таблицы, абзацы, написанные неразборчивым почерком, и Риз быстро пролистывает их, почти не глядя, пока не останавливается на одной странице.
— Что это?
Она загибает уголок листа, сбрасывает наш рюкзак на матрас и начинает копаться в нем в поисках записей, которые мы забрали из школы.
— Риз?
— По-моему, я такое уже видела, — говорит она, раскладывая на кровати листы бумаги. Полностью идентичные графики с расшифровкой, напечатанной так мелко, что без лупы не рассмотреть. — Это изменения климата, — объясняет Риз, указывая на ось, где прописаны годы. На одной из копий год начала токс небрежно выделен желтым маркером. — Средняя температура на Ракстере. Смотри, это давно началось.
Одна копия из школы, а другая — отсюда, из этой импровизированной больницы, с планшета у кровати Байетт. Климат меняется, температура повышается. Когда-то я читала про живые организмы, замерзшие в арктических льдах, доисторических древних существ, которые пробуждаются, когда лед тает. В штате Мэн, на Ракстере, некий паразит медленно пробирался в самые слабые организмы — ирисы, крабов, — пока не набрался сил, чтобы пойти дальше. В нас.
ГЛАВА 26
Риз продолжает разглядывать графики, а я беру планшет с кровати и просматриваю остальные документы. Наблюдения о пациентке БУ. Внизу каждой страницы — одна и та же подпись. Я не могу разобрать буквы, но под подписью имеется расшифровка.
— Лечащий врач: Одри Паретта, — читаю я. — Это врач Байетт.
Директриса говорила, что ее отравили газом. Если так, это была Паретта — это она приняла решение убить мою лучшую подругу. Будь она здесь, я бы голыми руками выцарапала ей глаза.
— Ее эвакуировали, — мягко говорит Риз. — Тут уже ничего не поделаешь.
Я киваю, прогоняя из головы мысли о Паретте, и продолжаю листать документы. Тесты, тесты, и все — безрезультатно. Токс слишком живуча, а мы слишком слабы. Байетт — «РАКС009». Значит, было еще восемь, и я вспоминаю Мону в мешке.
Что сказала той ночью Уэлч? Они думали, что у них получилось. Должно быть, они вернули Мону в школу, чтобы посмотреть, выживет ли она, подействует ли лекарство, которое они синтезировали. Но лекарство не подействовало, она умерла и, могу поспорить, лежит где-то в этом здании, с распахнутыми пустыми глазами и окоченелым телом, вскрытым в попытке найти ответы. Мона тоже через это прошла.
Я даю Риз еще минуту на осмотр комнаты и жду, пока она соберет бумаги с кровати и спрячет их в рюкзак. Когда она заканчивает, мы направляемся к двери. Здесь нас больше ничего не держит; еще немного, и мы услышим самолеты. Пора найти Байетт.
Вслед за кровавой дорожкой мы выходим из палаты, пересекаем коридор и возвращаемся в приемную. След ведет мимо лестницы по сужающемуся коридору с крутыми поворотами. Тут след бледнеет, но не пропадает, а на стенах появляются кровавые отпечатки ладоней, как будто кто-то опирался на них, чтобы не упасть.
Когда мы сворачиваем в третий раз, в воздухе начинает пахнуть улицей — чистотой и свежестью. Я ускоряюсь, Риз держится рядом. Перед нами — слегка приоткрытая выщербленная дверь, а за ней — трава и солнечный день.
Я распахиваю дверь и вываливаюсь в небольшой пестрый двор. Двор окружен забором из сетки, за которым, ощетинившись листьями, стоят деревья. Должно быть, мы где-то у задней части здания, прилегающей к лесу. Небо над нами ярко-голубое, без намека на облака.
Я замечаю ее не сразу. Маленькое изломанное тело привалено к стене центра в дальней части двора; куртка плотно запахнута вокруг того, что от нее осталось.
— Байетт?
Я бегу через двор и падаю на колени рядом с ее телом. Она выглядит страшно, но я не могу отвернуться. Снег припорошил ее темные волосы. Повязка на руке пропиталась кровью, кожа до того бледная, что почти прозрачная, а почерневшие пальцы сжимают ракстерский ирис. Она холодная, ее тело такое холодное.
— Байетт, Байетт, очнись, это я, Гетти.
Ответа нет. Я ищу пульс у нее на шее, но руки дрожат, а она смотрит прямо на меня своими ясными теплыми глазами — в точности такими, какими я их запомнила. Вот только теперь за ними ничего нет. Ни жизни, ни секретов. Я поглаживаю ее по волосам, и время вдруг схлопывается. Год назад, месяц назад, день нашей первой встречи — все разом. Байетт таскает для меня еду с кухни. Байетт звонит вместо меня моим родителям, когда я завалила тест, Байетт занимает мне место на вечерней мессе, Байетт, Байетт, Байетт держит меня за руку, защищая от ночных кошмаров, идет справа от меня и придерживает за локоть, пока я привыкаю обходиться одним глазом. Моя подруга, моя сестра — часть меня.
— Ее отравили газом, — говорит Риз, выдергивая меня в реальность. — Думаю, она сознавала, что с ней происходит.
Байетт пришла сюда, понимая, что умирает. Сюда, подальше от палаты, в которую ее поместили.
Меня сотрясают рыдания, и я прячу лицо на шее Байетт, отдаваясь этой дрожи. Директриса говорила, а я не верила. Байетт слишком велика, слишком материальна, чтобы исчезнуть. Как они могли такое с ней сотворить? Как Паретта могла увидеть ее и не понять, какая она?
— Что думаешь делать? — спрашивает Риз, когда я затихаю. — Мы ведь не сможем ее взять.
— Что?
— Мы не можем здесь оставаться. Школа, наверное, уже уничтожена, а самолеты скоро будут здесь.
— Я ее не брошу, — говорю я, поправляя на Байетт куртку.
— Но…
— Я сказала, что не брошу ее.
Я не вижу выхода, потому что ни я, ни Риз не собираемся отступать. Я замечаю, как она стискивает зубы. Оставаться здесь опасно, и я это понимаю, но после всего, что я сделала, чтобы найти Байетт, я не могу ее бросить.
Риз вздыхает и, кажется, собирается что-то сказать, но тут я слышу кашель, легкий, едва различимый вдох, и подпрыгиваю. Я медленно поворачиваюсь. Я почти боюсь на нее смотреть.
Она жива. Ее грудная клетка слабо вздымается, и она, хлопая глазами, открывает рот.
— О боже. — Я поддерживаю ее, положив руку на затылок. — Байетт, ты меня слышишь?
Наконец она опускает подбородок и смотрит на меня, и я чувствую, как с моего лица сползает улыбка. Что-то неправильно.
