— Как думаешь, — произносит она после долгой паузы, — дальше будет хуже?
Я почти слышу, как Байетт пожимает плечами.
— Наверное.
— Наверное?
— Я не знаю. Конечно, для кого-то будет хуже. Но не для всех. — Секунду она молчит, а потом я снова слышу ее голос, такой тихий, что приходится напрягать слух: — Слушай, если ты знаешь что-то…
Я слышу, как шаркают ботинки Риз, когда она переворачивается в постели.
— Иди вниз, — говорит она. — Мне с тобой тесно.
Иногда я думаю: какой она была до разлуки с матерью? Может, более открытой? Но я не могу представить Риз открытой.
Я шуршу одеялом, когда Байетт забирается в постель, и поворачиваюсь к ней спиной, продолжая делать вид, что сплю. По-моему, она смотрит на меня секунду, а потом ныряет под одеяло и засыпает. Когда на горизонте начинает светлеть, я наконец следую ее примеру.
ГЛАВА 3
Рассвет наступает быстро и приносит с собой мороз. Окна покрыты свежим слоем инея. В тростнике — целые снопы льда. Мы с Байетт выбираемся из постели, стараясь не разбудить Риз, и идем гулять.
Первое время Байетт гуляла одна, медленно нарезая круги по территории школы. О ней шептались: она скучает по дому, ей одиноко. Ее жалели и в то же время над ней посмеивались. Но я знала, что прогулки придавали ей сияние, делали той, к кому хочется быть ближе. К концу второго месяца моего пребывания на острове я ходила за ней хвостом и надеялась, что часть ее сияния налипнет и на меня.
В вестибюле пусто, если не считать дежурной у парадных дверей. Здание школы выстроено буквой «П»: от концов старого дома отходят два новых крыла. На втором этаже расположены спальни и хозяйственные помещения, на первом — классные комнаты и вестибюль, а еще кабинет директрисы — она, наверное, сидит внутри и подсчитывает запасы, сверяя цифры.
Проходя мимо доски объявлений, я протягиваю руку и постукиваю пальцем по шапке уведомления флота. Это место считается самым счастливым — это видно по тому, как вытерлись чернила от сотен прикосновений сотни рук. Я улыбаюсь, представляя нас с Байетт в каком-нибудь солнечном городе, где нет токс.
— Привет, — говорит Байетт дежурной. Ей тринадцать; среди тех, кто остался, она одна из младших. — Все нормально?
— Порядок. — Она дергает дверь, не дожидаясь просьбы. Люди всегда относятся так к Байетт, как бы она ни относилась к ним.
Дверь, слишком тяжелая для нее, приоткрывается едва ли на дюйм. В дверную смену заступают рано: на случай, если что-то пойдет не так, есть ружейная смена, а вот обязанность следить за дверями приучает младших к ответственности. Я выступаю вперед и накрываю ее ладони своими. Тяну, чувствуя, как поддается слой ржавчины, который с каждым месяцем утолщается. Эта зима станет второй после начала токс и моей третьей зимой в Ракстере. Сколько их еще будет?
— Спасибо. — Я подталкиваю ее плечом, чтобы она не поняла, что я не помню ее имени. — Увидимся.
На крыльце я жду, пока Байетт застегнет куртку. Трава давно засохла, поверх инея протоптана дорожка следов. Возможно, какие-то из этих следов оставила ночью Байетт.
— Вот и зима, — говорю я.
Она не отвечает. Она возится с верхней пуговицей, спрятанной под подбородком. Мы ступаем на выложенную плиткой дорожку, ведущую к воротам.
Я закидываю удочку снова, понадеявшись, что не копаю слишком глубоко. Ну почему она не может сама рассказать, куда ходила?
— Хорошо спалось?
— Ага.
— Я ворочалась?
— Не больше обычного.
Я даю ей последний шанс признаться и жду, но она молчит.
— Потому что я проснулась среди ночи, и тебя в постели не было.
Байетт сворачивает с тропы налево. Это наш обычный маршрут.
— Вот как?
— Да.
Сперва мне кажется, что она не станет ничего объяснять — она не всегда со мной полностью откровенна, хотя я рассказываю ей всё, — но она останавливается и поворачивается ко мне.
— Ты разговаривала во сне.
Это едва ли не последнее, что я ожидала услышать, и у меня падает челюсть.
— Я разговаривала во сне?
— Ага. — На ее лице мелькает выражение обиды, почти неуловимое, словно она не хочет, чтобы я его заметила. — Не знаю, что тебе снилось, но ты сказала… кое-что.
Ничего я не говорила. Я знаю, что не говорила, но не понимаю этого и поэтому молчу.
— И что я сказала?
Она кривится и мотает головой.
— Не хочу повторять. Давай не будем об этом.
Секунду я чувствую ровно то, чего она добивается. Тревогу, острое чувство вины, мешающее мне продолжить расспрашивать. Но ведь это неправда. Я не спала, и я ее видела.
— Ты уверена? — спрашиваю я.
Самое смелое проявление несогласия, которое я могу себе позволить. Надави я чуть сильнее, и она огрызнется. Я сто раз видела, как это бывает: с учителями, когда кто-то из нас забывал сделать домашнее задание, с выездными экскурсиями, когда Уэлч ловила ее за подделкой подписи моей мамы. Байетт — отменная лгунья. Но обычно она лжет ради меня.
— Ага, — говорит она и очень естественно поеживается. — Ничего страшного, забудь. Я просто перебралась наверх, к Риз.
По крайней мере в этом она не солгала. Но что за секреты можно хранить в Ракстере? Наши тела испытывают одни и те же ужасы, одну и ту же боль, одни и те же желания.
— Прости, — говорю я. Мне остается только подыграть. — Что бы я ни сказала, ты ведь знаешь, что ты моя лучшая подруга.
Байетт мгновенно оживляется и, обняв меня за плечи, притягивает к себе. Мы шагаем дальше, нога в ногу.
— Да, — говорит она. — Знаю.
Над нами возвышается здание школы, и через потрескавшиеся стекла до нас долетают голоса девочек, начинающих просыпаться. Иногда они спорят над одеждой и постельными принадлежностями, и порой эти споры перерастают в настоящий скандал, но чаще всего они говорят об одном и том же. Одни и те же журналы передаются из рук в руки, одни и те же тесты проходятся снова и снова, одни и те же воспоминания пересказываются до тех пор, пока не становятся общими. Родителей здесь делят поровну, историями о первых поцелуях обмениваются как подарками.
Мне нечего добавить в общую копилку: об отце воспоминаний у меня почти нет, а о маме, сидящей в одиночестве в нашем доме на базе, думать слишком больно. Мне нравились парни, и мне нравились девушки, но ни по кому из них я не скучаю, никого из них мне не хочется выдернуть из слайдов со старой жизнью и принести в школу.
Иногда, если закрыть глаза, я забываю, что, собственно, изменилось. Забываю о смятении, порохе и голоде. Остаются только скука и апатия, пустившая корни.
