В последнее время проклятая чесотка возникала все чаще, причем всякий раз посреди ночи. Никита даже начал подозревать, что у него желтуха, поскольку знал, что чесотка появляется именно при желтухе. Хотя, с другой стороны, желтуха болезнь детская, а он уже лет тридцать как вышел из детского возраста. Так или иначе, давно надо пойти к врачу.
Никита начал энергично скрести ногтями по зудящему телу. Это приносило мимолетное облегчение, и вообще-то лучше было этого не делать, зуд только увеличивался в результате. Но невыносимо просто лежать неподвижно, терпеть жуткую чесотку не хватало никаких сил. Нет, надо завтра же обязательно идти в поликлинику!
Промучившись таким образом некоторое время, Никита вдруг с радостным удивлением обнаружил, что зуд исчез так же внезапно, как и начался.
Полежав немного с открытыми глазами, он убедился, что не ошибся, тело больше не чесалось. И тут же осознал, что к врачу он завтра тоже не пойдет.
Чесотка подождет, один день ничего не изменит. Завтра образовалось куда более важное дело.
Завтра ему просто необходимо еще раз сходить в зверинец.
11. Фроттист
Не спал и Кирилл Латынин. Его настолько выбил из колеи неожиданно возникший и сулящий решительные перемены в судьбе шанс, что о сне не могло быть и речи.
Промаявшись час с лишним рядом с безмятежно посапывающей рядом Светкой, Кирилл в конце концов не выдержал и, пристроившись поудобнее, нежно, но в то же время и настойчиво привлек ее к себе и ловко просунул горячее колено между ног любимой.
Светка, с трудом вырываясь из сладкого сна, поначалу недовольно сопротивлялась, но, однако же, весьма быстро сдалась и, так и не открывая глаз, позволила ему войти в себя. Вскоре она вторила ему, изгибаясь всем телом и издавая влажные долгие стоны.
За это, в частности, он и любил ее. Света была готова всегда, в любом состоянии и в любое время суток.
В отличие от Кирилла, Лёха Бочкин по прозвищу Могила, напротив, был погружен в такой глубокий сон, что от его мощного жизнерадостного храпа проснулась живущая в соседней квартире Анастасия Всеволодовна Шаховская.
Впрочем, бодрствовала она недолго. Сунув тонкие ножки в разношенные домашние тапки, Анастасия Всеволодовна прошлепала в ванную и, справив нужду, засунула в ушки беруши. Отгородив себя таким образом от всяческого постороннего шума, она спокойно вернулась в теплую постель и, безмятежно улыбаясь беззубым ртом, вскоре опять забылась.
Лёха же, в свою очередь с восторженной ухмылкой, не сходящей с его небритого спящего лица, продолжал безудержным храпом сотрясать воздух. Было еще одно принципиальное различие между ним и Кириллом Латыниным. Лёха ни с кем не трахался. Ни ночью, ни днем.
Во-первых, потому, что жил один, а во-вторых, потому, что по неведомым причинам никто с ним трахаться не хотел. Очень возможно, что именно поэтому он и жил один.
На самом деле Лёха-Могила подспудно понимал, отчего женщины его сторонятся. Он предполагал, что каким-то своим обостренным женским чутьем они чувствовали, что он в некотором роде необычный мужчина, ну в смысле, не такой как все.
Они распознавали его.
Дело в том, что Лёха был фроттист.
Он, собственно, и не подозревал о том, что он фроттист и что у данного явления есть хоть какое-то название, пока не прочел об этом в газете «Московский комсомолец». Там объяснялось, что слово «фроттист» происходит от французского «фроттэ», что означало «тереться».
Иноземное слово для Лёхи-Могилы звучало довольно диковато, и вообще то, что об этом писали в «МК», было очень странно, но на самом-то деле он всегда, еще задолго до газетной статьи, столько, сколько себя помнил, знал за собой эту особую, всепоглощающую страсть.
Он открыл ее в себе случайно, еще будучи незрелым подростком, и с тех пор ничто в жизни не приносило ему такой радости. В часы пик Лёха лез в переполненные бирюлевские автобусы, выбирал по возможности молодую женщину и старался при посадке прижаться к ней как можно теснее.
Одновременно ему удавалось, якобы в поисках опоры, хвататься за выпирающие округлые части женского тела. Все при этом в паху у него напрягалось до предела, он начинал прерывисто дышать, ощущал невероятное по остроте удовольствие.
Причем за долгие годы Лёха навострился действовать так ловко и умело, что женщина, хоть и понимала, что ее щупают, ласкают и фактически используют, формально не имела никаких оснований предъявить претензии. Мало ли что кому могло померещиться в такой толкучке!..
Тем более что уже на следующей остановке Лёха, добившись искомого, то бишь почувствовав извергающуюся горячую влагу на своей ляжке, энергично выбирался из автобуса и, глубоко вдыхая холодный воздух, с облегчением шел обратно.
И даже в самых дерзких снах своих, в скрытых мечтах о красавицах, фигурирующих на обложках глянцевых журналов, Лёха-Могила, будучи истинным и убежденным фроттистом, даже в сонном бессознательном состоянии всего лишь прижимался к их женским прелестям, терся о них, и именно от этого храпел с таким нескрываемым наслаждением.
12. Тайна
Ефим Валерьевич Курочкин совсем уже было вознамерился отправиться в спальню, как вдруг его долгое ожидание было вознаграждено. Посредине пустой улицы появилась маленькая фигурка. Даже без бинокля Ефим Валерьевич сразу понял, что это она, та самая вчерашняя девочка. Сегодня, однако, никакой решимости бежать за ней он не ощутил.
Раз девочка не в первый раз в такое позднее время оказывается в одном и том же месте, значит, случайности тут быть не может, на это есть какая-то причина. Имеет смысл подождать до завтра, посмотреть, не появится ли она вновь. И если выяснится, что ночные прогулки маленькой девочки происходят с пугающей регулярностью, то тогда и надо будет поискать разгадку такому необычному явлению. Тогда уже он и решит, как действовать.
А покамест Ефим Валерьевич поспешно прильнул к окулярам и не отводил от девочки любопытного взгляда до тех пор, пока она хоть как-то была видна.
Потом со вздохом отложил бинокль и, пожевав губами, медленно вернулся с балкона в комнату и направился в сторону спальни, за закрытой дверью которой покоилась его спящая супруга. Выражение лица его при этом с каждым шагом менялось, становилось все более угрюмым и неприязненным.
Ефим Валерьевич искренно ненавидел свою хромоножку-жену.
Время от времени брезгливое равнодушие, написанное на грязном личике одиноко бредущей девочки в розовой курточке, вдруг исчезало из ее слезящихся глаз, и тогда подобие торжествующей улыбки появлялось на ее застывших от холодного ветра губах. Вялая походка неожиданно менялась, и даже жвачку она начинала жевать поэнергичнее, с каким-то особым смаком.
Девочка хранила тайну. Тайну, о которой не знал никто, даже ближайшая подруга Вера, не говоря уж о вечно орущих родителях, которые вообще ничего не понимали.
