Немногословный парень, что и говорить. Мог бы быть полюбезнее. Тем более после такого известия. Да и голос у него звучал как-то странновато, не наркотой ли здесь пахнет…
Семён Игоревич тогда сразу сказал Эльвире Константиновне, что этот Латынин темная лошадка, надо бы поподробнее навести справки, прежде чем принимать решение. Но разве она его слушает!
Это когда-то Элечка к нему прислушивалась, но эти времена давно прошли. Теперь он для нее хуже говна. Даже уже не Сенечка, это только при чужих, при гостях, а просто Сеня. «Сеня подай, Сеня принеси!»
Одно название, что завтруппой и помощник, а по сути, просто мальчик на побегушках. И ролей она ему уже давно никаких не дает. А ведь он хороший актер…
На прошлом собрании Элечка объявила о новой постановке. Будет ставить «Войну и мир». Предложила подавать творческие заявки. Он в тот же день написал заявку на роль Пьера Безухова. Элечка, конечно же, прочла ее, но ни словом не обмолвилась.
Вчера, провожая ее к машине, он не выдержал, спросил про грядущее распределение. Она довольно жестко ответила, чтобы он ее не прессовал, что она все помнит.
Так что надежда есть.
Пьер – без сомнения, его роль! Кто еще может играть Безухова в театре?!. Не Фадеев же, это просто смешно!..
Телефонный звонок прервал унылое течение его мыслей.
– Сень, ты? – раздался в трубке грубоватый голос.
Семён Игоревич оживился. Голос принадлежал Лёхе-Могиле, который просто так, от нечего делать, никогда не звонил.
С Лёхой-Могилой он как-то познакомился на Бирюлевском кладбище, где была похоронена его мама.
Маму все шесть лет после ее смерти Семён Игоревич навещал регулярно, каждый выходной. Старушку он очень любил. Хотя и винил ее в том, что его личная жизнь в результате ее постоянного вмешательства так и не сложилась, но все равно любил.
И она его хоть и ругала, но любила, всегда звала Сенечкой, о чем как-то он и рассказал Эльвире Константиновне в порыве откровенности. С тех пор и для нее стал Сенечкой. На какое-то время.
Ах, мама, мама! До сих пор рука не поднималась вынести из квартиры мамину кровать, так и стоит в ее комнате застеленной.
Собственно, это даже не кровать, а раскладушка. Мама ведь была маленькая, сухонькая, раскладушки ей вполне хватало. Сверху на одеяле всегда лежит букетик сухих цветов. Таким образом у Сенечки сохранялось ощущение, что мама по-прежнему незримо присутствует в доме.
Тогда, на кладбище, он случайно разговорился с Лёхой, тот с пониманием слушал, потом предложил пойти, помянуть. Семён Игоревич отказаться не решился, память мамы была для него святой.
Так и началась их странная дружба. Странная, потому что ни с кем на свете Сенечка не был столь откровенен, как с этим хамовитым могильщиком, с которым вроде бы у него не могло быть ничего общего.
Но общее-то как раз и обнаружилось. Как-то, в порыве алкогольной откровенности, Лёха рассказал ему о своем фроттизме. И он сразу проникся к нему глубокой, почти родственной симпатией.
Роднило их то, что Семёна Игоревича окружала своя, скрытая от мира тайна. Он был фетишист и, более того, фут-фетишист, то есть по сути, как иногда он гордо думал о себе, фетишист с большой буквы.
В шкафу его хранились ловко украденные из костюмерных и гримерных носильные вещи, принадлежавшие актрисам театра, вплоть до самых интимных подробностей их гардеробов.
Одинокими вечерами Сенечка с наслаждением напяливал эти вещи на себя, чутким носом улавливал оставленные их владелицами запахи, обмирал от счастья, когда удавалось раздобыть что-то новенькое, свежее.
Актрисы, обнаружив пропажу, негодовали, возмущались и бежали жаловаться к нему же, к Семёну Игоревичу, который сочувственно выслушивал их, клятвенно обещал принять все меры к поимке вора. Вор, разумеется, так никогда и не бывал обнаружен.
Начался его фетишизм давным-давно, когда еще подростком Сенечка натягивал на свои мальчишеские ноги мамины капроновые чулки, гладил себя по обтянутым капроном ляжкам, судорожно онанировал, дрожа от запретного удовольствия.
Но, конечно, верхом блаженства был фут-фетишизм, счастье которого ему по-настоящему удалось пережить только раз в жизни, все с той же Эльвирой Константиновной, Элечкой, которая как-то, придя с репетиции, в порыве странной прихоти позволила ему облизать ее босую, немытую, еще пахнущую потом ногу.
Поначалу ей вроде понравилось, но потом настроение у Элечки изменилось, она оттолкнула его и больше никогда не позволяла это делать, несмотря на все его горячие просьбы. У него же навсегда осталось жгучее нереализованное желание.
Стоило только представить себе женскую ножку, сбросившую туфлю после долгого дня, эту потную ножку со всеми ее умопомрачительными запахами, как у Сенечки внизу живота начинало пульсировать и разбухать что-то жаркое и томительное.
Все это, слово за слово, Семён Игоревич и поведал своему новому приятелю. Разумеется, не сразу, а постепенно, понемногу, по мере того как поминать маму стало неотъемлемой традицией их еженедельных встреч.
Во время одной из таких откровенных бесед расчувствовавшийся Лёха-Могила и пообещал приложить все усилия для того, чтобы помочь Семёну Игоревичу реализовать его мечту.
А мечта у Сенечки была почти неосуществимая.
– Я, кто же еще! – сказал он в трубку. – Привет, Лёха. Ты чего?
– Короче, есть то, что надо, – загадочно произнес Леха. – Будешь доволен. Деньгу готовь.
Семён Игоревич, однако же, прекрасно его понял. Тут же отозвалось, гулко застучало сердце, внизу живота возник и стал быстро распространяться по всему телу знакомый жар.
– Когда? – глухо спросил он.
– Давай завтра, в полночь. У ворот. Лады?
Он снова почувствовал себя мальчиком, ждущим, когда за мамой захлопнется дверь, чтобы натянуть на ноги ее капроновые чулки.
– Хорошо, я буду, – взволнованно произнес Сенечка.
– Бабки не забудь!
– Об этом не волнуйся.
Он положил трубку. Значит, завтра. Что ж, у него еще целые сутки. Хотя, конечно, как посмотреть. Это всего лишь одни сутки. Он столько ждал, что уж сорок восемь часов как-нибудь потерпит.
25. Супруга
Ефим Валерьевич Курочкин задумчиво отложил бинокль.
Уже которую ночь видел он эту девочку в розовой, раздуваемой холодным ветром курточке. Как всегда, она одиноко брела по пустой улице, иногда останавливалась ненадолго, безразлично поглядывала по сторонам, что-то жевала, сплевывала, шла дальше.
Сейчас, конечно, до смерти неохота было вылезать из дома, но в самое ближайшее время он непременно разберется в этой истории. Подкараулит странного ребенка и выяснит, наконец, почему она бродит по ночам.
