Он отправился к себе в кабинет и написал заявление об уходе. Затем вернулся и передал это заявление Василисе. Был уверен, что Рогова немедленно разорвет бумагу, вскоре вызовет его и предложит какой-то вариант. Он бы согласился на все, даже на второй состав. Черт с ним, с бездарным Фадеевым, пусть играет премьеру, зато потом он свое возьмет!
Но время шло, а она все его не вызывала.
А потом выяснилось, что Эльвира Константиновна уже давно уехала из театра. У него сразу возникло дурное предчувствие.
А еще через пять минут оказалось, что так и есть, произошла катастрофа, она поступила совершенно ужасно.
Поверх его заявления Рогова написала: «Согласна. Уволить с сегодняшнего числа».
Все это не без ехидства ему сообщила румяная идиотка Алла, начальница отдела кадров. Вот, мол, Сенечка, какое дело. Еще бы ей не ехидничать, она всегда завидовала его особым отношениям с худруком.
Но для худрука, видимо, ничего особого в них не было, если его заявление так легко принято.
Можно, конечно, утешать себя тем, что просто попал под горячую руку, что надо прийти, повиниться, и, может быть, тогда его простят. Но сил не было.
После стольких лет верной службы вот так, одним росчерком пера выкинуть его за дверь! Нет, это совершенно непостижимо!
Семён Игоревич достал платок, вытер катившиеся по щекам слезы. Он не винил Элечку, он сам во всем виноват. Не надо было когда-то соглашаться на эту проклятую должность, ведь он артист, зачем ему какие-то дополнительные блага! Но вот погнался за добавкой к зарплате, за мифическое участие в руководстве театром, и на тебе, доигрался.
Дальше театр будет жить без него. Другое дело, что он не сможет существовать без театра. Жизнь его теперь напрочь лишена смысла.
В другой театр его не возьмут, он уже не в том возрасте. Да он и пытаться не будет. Хватит с него унижений…
Он несколько раз шмыгнул носом, платок был уже совсем мокрый.
Эх, Эля, Эля! Главное, она ведь знает в душе, что это его роль, но не захотела, предпочла интригана Фадеева. Потому что он, Сенечка, ей нужен для другого, его обязанности подавать чай, халат, наполнять ванну, массировать спину и тому подобное. Все понятно. Отвлекаться от не должен.
И никакие ультиматумы она не приемлет, с ней такое не проходит. Он просто свалял дурака. И сейчас это уже неисправимо, процесс, как говорится, необратим.
Семён Игоревич заставил себя встать. Медленно расстегнув, снял пальто, переобул туфли. Неожиданно пришло решение.
Пожалуй, это был славный выход. Единственный выход.
Он отправился в ванную, тщательно вымыл лицо.
Теперь, когда стало ясно, что делать, слез больше не было. Напротив, он почувствовал какой-то удивительный, неведомый ему ранее покой.
Семён Игоревич быстро разделся, снял с плечиков висевшее там же, в ванной, платье невесты, и не без труда влез в него.
Сразу почувствовал знакомое радостное возбуждение, понял, что все делает правильно.
Это будет его последняя несыгранная роль.
Он посмотрел на себя в зеркало. Платье очень шло ему, оттеняло мягкие черты лица, подходило к его длинным льняным волосам.
Очень хорошо, именно таким пусть его и обнаружат.
Досужие разговоры Семёна Игоревича не волновали. А она, когда ей доложат, поймет.
Он, конечно, не ровняет себя с ней, и все же души у них родственные.
Были родственными.
Он выгреб из шкафчика упаковки с разнообразными снотворными, открыл их и аккуратно высыпал все таблетки на стеклянную полочку. Получилась маленькая горка из таблеток.
Затем Семен Игоревич сходил на кухню, принес бутылку «Боржоми» и, внимательно глядя на себя в зеркало, стал одну за другой глотать их. Горка быстро таяла, вот осталось всего пять таблеток, три, две, последняя.
Он допил бутылку, отнес ее обратно, аккуратно поставил в мусорное ведро. После этого заглянул в мамину комнату, поправил букетик сухих цветов, лежавший на подушке.
Затем пошел в спальню и лег на кровать, поверх застеленного, вишневого цвета покрывала.
Рядом, в стеклянной прозрачной вазе, стояли купленные им накануне белые гладиолусы.
И он тоже лежал во всем белом.
Это было красиво.
Семён Игоревич почувствовал удивительное умиротворение. Какая-то приятная тяжесть давила на него.
Он понял, что это сон укутывает его своим мягким одеялом, улыбнулся и закрыл глаза.
33. Пустырь
Лёха-Могила, сжимая в кармане чудодейственный пузырек, прошел по узкому проулочку между домами и тут же оказался на пустыре. Теперь там опять было пусто и голо. Только следы колес да кучи мусора напоминали о недавно расположенном здесь зверинце.
Собственно, Лёха нисколько этому не удивился. Еще в тот день, когда бирюлевцы узнали о произошедшей трагедии с почтальоном Бабахиным и, движимые справедливым негодованием, ринулись на пустырь, чтобы поквитаться с кровожадным медведем, зверинца они там не обнаружили. Он исчез в неизвестном направлении.
Обидно, конечно, что больше нельзя было поглазеть на хищного убийцу, но Лёху это сейчас очень даже устраивало. Иначе тут снова шатались бы толпы любопытных и мешали бы испробовать зелье. Цыганка ведь четко сказала – должно быть пустое пространство вокруг, радиус минимум сто метров.
Если вдуматься, то непонятно, конечно. Почему именно сто, а не двести или пятьдесят?!.
Но с другой стороны, если зелье действительно настоящее, ну, в смысле, работает, то это ведь тоже, в общем-то, странно. Так что, может, сто метров и вправду играют какую-то роль.
Короче, надо сделать, как сказано, а там видно будет.
Лёха отсчитал сотню больших шагов, на всякий случай прошел еще немного, остановился и огляделся. Вокруг было безлюдно, разве что из-за угла дома высовывалась цыганка.
Лёха помахал ей, в том смысле, что все нормально, он готов к потреблению зелья. Цыганка одобрительно кивнула в ответ.
Лёхе даже показалось, что она при этом усмехнулась, но он не был уверен, все-таки расстояние…
Лёха вздохнул, вытащил из кармана пузырек. Затем для чего-то с силой наподдал ногой пустую консервную банку, валявшуюся рядом.
Проследил, как банка, кувыркаясь, взлетела в воздух, потом с неприятным громыханием покатилась по земле и, наконец, замерла.
Тянуть дольше становилось нелепым. Не стоять же, как пень, посреди пустыря!
Лёха зубами откупорил пузырек, выплюнул резиновую пробочку и одним движением опрокинул содержимое себе в глотку.
