В конце палеозоя жизнью на суше заправляли большие синапсиды, а зауропсиды были их малоизвестной тенью. Пермское вымирание затронуло прежде всего самых крупных синапсид, уравняв в правах две эти ветви позвоночных. Но зауропсиды вскоре вышли вперед, возможно благодаря своей скорости, обусловленной более эффективными легкими. К концу мезозоя малоизвестной тенью были маленькие и ночные синапсиды, а лидерство принадлежало огромным зауропсидам.
Наконец настало время для, пожалуй, величайшего рондо всей истории планеты. Новое вымирание, будто бы поставленное по мотивам Великого, снова затронуло прежде всего всех самых больших животных. Только на этот раз ими были уже не синапсиды, а зауропсиды. В очередной раз два вечно конкурирующих клана уравнялись в правах. Но теперь на исторической сцене стояли уже не просто синапсиды, а млекопитающие: самые быстрые, самые сильные и самые умные существа на планете, выкованные миллионами лет тяжелой жизни. Вернув себе былые размеры, они победоносно вступили в разоренное царство динозавров и остаются там по сей день.
А что же динозавры? Как и синапсиды после карбона, они не прекратили свое существование. Просто из всего разнообразия этих мезозойских чудищ в живых остались только самые маленькие, вместо тупой силы сделавшие ставку на избегание непобедимого врага. Как и синапсиды, они нашли нишу, в которой крупным хищникам их не достать. Для нас этой нишей была ночь. Для птиц – выживших динозавров нашего времени – небо.
Вообще, между млекопитающими и птицами поразительно много сходств, идеально венчающих драму противостояния синапсид и зауропсид. Вплоть до человеческих времен их количество на суше было вполне сопоставимо. И те и другие распространены на всех континентах. И те и другие – самые развитые в нейробиологическом смысле животные в мире. Мозг птицы устроен иначе, чем мозг млекопитающего, но абстрактное мышление вороны не уступает интеллекту собаки.
Такому интеллектуальному развитию помогло еще одно наше сходство: высокая температура тела. Я описал теплокровность как уникальное изобретение млекопитающих, что было бы правдой, если бы птицы независимо от нас не изобрели то же самое. Если вспомнить примеры с черепами и сердцами, подобное между зауропсидами и синапсидами происходит регулярно: к хорошей идее ведут разные тропы. Несмотря на их преимущественно дневной образ жизни, температура тела у птиц еще выше, чем у млекопитающих, что помогает им так же быстро двигаться и даже летать. Этим же определяется географическое распространение наших групп: в отличие от мезозойских динозавров и других позвоночных, птицы и млекопитающие могут жить не просто в прохладной среде, а в снегах и на айсбергах.
Наконец, обе наши группы делают нечто, до сих пор неизвестное в природе: и птицы, и звери тратят существенную часть своей жизни на то, чтобы прокормить, вырастить и воспитать потомство. Некоторые специалисты даже считают, что именно преимуществами насиживания яиц объясняется появление теплокровности (ведь яйца когда-то откладывали и предки млекопитающих)83, 84. Как мы увидим в следующей главе, забота о потомстве – прообраз любой социальности, без которой не было бы языка, а значит, и современного человека.
Если у человеческого разума и был когда-то шанс появиться за пределами класса млекопитающих, то я бы сделал ставку на птиц. Кто знает, может, у зауропсид еще остались козыри на следующий конец света.
8. Зеркало
Делай меня точно, мама, –
Я хочу вырасти красивым.
Делай меня ночью, мама, –
Я не буду агрессивным.
Мумий Тролль
Крысы, как и люди, любят шоколад. Если кусочек шоколада поместить в прозрачный ящик, крыса быстро разберется, как ящик открывается, и с удовольствием съест свою награду. Но если рядом в таком же тесном ящике запереть другую крысу, то первая крыса освободит и товарища, и награду и поделится со спасенной крысой шоколадом1.
Почему крыса так поступает? Если исходить из того, что живые существа действуют всегда в собственных интересах, то неясно, зачем освобождать из тюрьмы конкурента за лакомство, тем более с ним делиться. Почему бы не съесть все самой, а уж потом при желании освобождать вторую крысу? Да и вообще, почему крысу обязательно должны волновать страдания незнакомого животного? Мух, например, такие глупости не волнуют.
Это явление, при котором один организм добровольно делает что-то полезное для другого организма, но при этом бесполезное или вредное для себя, называется альтруизмом. На первый взгляд в нем можно увидеть противоречие теории Дарвина, и сам классик по своему обыкновению на этот счет сильно переживал и много оправдывался. Альтруизм – по определению нечто, что не приносит пользу, а, наоборот, отнимает ресурсы. Почему же тогда естественный отбор не пресекает любые подобные нежности? Разве не будет крыса, съедающая всю шоколадку, сильнее крыс, съедающих каждая по половине?
На самом деле альтруизм не противоречит дарвинизму, а прекрасно в него вписывается. В этом, кстати, состоит главная мысль уже упоминавшегося опуса Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» (The Selfish Gene). Все объясняется, если смотреть на жизнь не с точки зрения организмов, как мы обычно делаем, а с точки зрения информации. Жизнь действительно всегда действует в собственных интересах. Просто собственные интересы генов – живой информации – необязательно совпадают с собственными интересами организмов – машин для выживания этой информации.
Гены – это не просто куски ДНК, а их последовательность, то есть конфигурация, то есть абстрактная информация, заложенная в материальном носителе. Одни и те же гены одновременно существуют во многих организмах, как файл может одновременно содержаться на нескольких устройствах. То есть под контролем одного и того же гена одновременно находится не одно животное, а все животные, у которых есть этот ген.
В большинстве случаев генам выгодно, чтобы все им подконтрольные организмы думали только о себе: охотились на свою пищу, защищали себя от опасностей, производили максимум своего потомства. В типичных условиях это обеспечивает гену максимум размножения. Но бывают ситуации, когда гену выгоднее по-разному распределить роли между своими «машинами для выживания».
Сложные сообщества муравьев и пчел – это как раз пример такого перераспределения: из одного и того же генома происходят солдаты и рабочие, заботящиеся о потомстве, а также половые особи, это потомство производящие. Если рассматривать каждого муравья по отдельности, можно подумать, что рабочие и солдаты провалили экзамен по теории Дарвина и бессмысленно истратили ресурсы на производство собственных тел. Но с точки зрения генов они просто вспомогательные органы в целом крайне успешной машины.
