В общем, генетическая эволюция создает условия для культурной. Именно генами заданы основные направления движения культурных идей, например, повышение эффективности коммуникации. Гены же держат это движение в определенных рамках – жест, который физически слишком сложен для исполнения, не приживется. Но в генах невозможно записать собственно никарагуанский язык. Это слишком сложная система, чтобы закодировать ее последовательностью нуклеотидов. Никарагуанский язык жестов содержится в конфигурации мозга нескольких тысяч никарагуанцев и никак не отражен в их генах. На основе ДНК теоретически можно было бы предсказать, что, однажды возникнув, примитивный язык жестов постепенно станет более совершенным. Но как именно будут выглядеть жесты, в генах не записано.
Обычная, генетическая эволюция – это постепенное повышение приспособленности видов к их среде. Культурная эволюция – это тоже постепенное повышение приспособленности. Только вместо генов, копирующих себя из организма в организм, в культуре копируются идеи – из мозга в мозг. Поэтому эволюцию языков, а в общем и культур, можно понимать как постепенное повышение их приспособленности к человеческому мозгу.
Первым такую прямую аналогию между генетической и культурной эволюцией провел британский биолог Ричард Докинз. Он предложил специальный термин – «мем», обозначающий «то, что воспроизводится» при культурном обмене, наподобие гена, воспроизводящегося при копировании ДНК. По Докинзу, эволюцию генов и мемов можно рассматривать как два независимых процесса, подчиняющихся одним и тем же логическим законам дарвинизма26.
Конечно, мем – понятие гораздо более сложное, чем ген. Ген прост, как азбука Морзе. Он записан четырьмя буквами в линейном носителе. (Правда, границы понятия «ген» разные люди понимают по-разному – об этом мы еще поговорим в эпилоге.) Мем же заключен во многомерной конфигурации мозга и описывает не порядок букв в ДНК, а тонкости взаимоотношений между другими многомерными конфигурациями, относительными нейронными состояниями, синаптическими весами и паттернами активности. Мем почти невозможно ухватить, прочесть, начертить на бумаге. И тем не менее что-то, заключенное в мозговых конфигурациях человека, какими бы сложными и неуловимыми они ни были, воспроизводится от мозга к мозгу.
Все мы говорим на языках, которых не придумывали, одеваемся по моде, которую не выбирали, и ездим на машинах, которых не изобретали. Каждая из этих идей – это мем, скопированный нами от других людей. Разумеется, каждый человек сам решает, как одеваться. Как генетическая наследственность всегда сопровождается изменчивостью на уровне признака, так и имитация мемов не означает полной идентичности. И все же большинство людей в одежде оставляет лицо открытым, а детородные органы закрытыми, штаны надеваются на ноги, а шапка на голову, и не наоборот. Чиновники приходят на совещание в галстуках, а не в холщовых мешках. Что-то воспроизводится. Это что-то, изолированное от остальных аспектов конфигурации мозга (случайных либо генетически предопределенных) и есть мем: единица информации, которая непрерывной линией передается из мозга в мозг. Обретая, таким образом, свойство воспроизведения, то есть наследственности, мем, как и ген, попадает под юрисдикцию теории Дарвина, а значит, в каком-то смысле становится живым.
Уникальность человека в живой природе состоит в том, что он – продукт не одной, а двух эволюций: древней, генетической, и новой, культурной. Эволюция генов дала человеку мозг. Но именно эволюция мемов наполнила этот мозг человеческими идеями.
Как порежешь – так поймешь
Если Дэниел Эверетт, специалист по народу пирахан, претендует на опровержение «универсального грамматика» Ноама Хомского, то сам Хомский претендует на опровержение других исследователей малых народов: Эдварда Сепира и Бенджамина Ли Уорфа. Хомский считает, что язык – это вырвавшееся наружу мышление. Сепир и Уорф же в 1930-е гг. утверждали обратное: по их мнению, мышление – это усвоенный извне язык.
Уорф, инженер противопожарных систем и увлеченный лингвист-любитель, в сотрудничестве с антропологом Эдвардом Сепиром выдвинул так называемый принцип лингвистической относительности, в котором он видел прямую параллель с теорией относительности Эйнштейна. Согласно гипотезе Сепира – Уорфа, язык – не просто средство выражения мыслей, а способ интерпретации реальности, договоренность о системе категорий, принятых в данном обществе. Как в теории относительности Эйнштейна время и пространство оказываются текучими, зависимыми от положения и скорости наблюдателя, так и у Сепира с Уорфом смысл окружающего мира попадает в зависимость от того, какими словами его описывать.
Уорф пришел к своему «принципу», изучая языки народов Центральной Америки и заключив, что носители разных языков по-разному думают об одних и тех же предметах и явлениях. Они усваивают свое мышление вместе с языком из своего культурного окружения. Например, в английском (так же как в русском) действия классифицируются по времени: прошедшее, настоящее и будущее. Уорф утверждал, что в языке индейцев хопи нет времен – вместо этого действия якобы классифицируются по тому, являются ли они фактами («он бежит» или «он бежал» – одно и то же слово), ожиданиями («он побежит») или законами («он бегает» – то есть, например, регулярно ходит в спортзал). Наоборот, вместо единого понятия «вода», как в европейских языках, у хопи два разных слова: одно для воды, встречающейся в природе, а другое для воды в емкости.
«Мы разрезаем природу по линиям, прочерченным своим родным языком, – пишет Уорф. – Категории и типы, которые мы изолируем из мира феноменов, мы обнаруживаем там не потому, что они бросаются в глаза любому наблюдателю; напротив, мир предстает в виде калейдоскопа впечатлений, которые должны быть организованы нашим умом – то есть по большей части лингвистической системой нашего ума. Мы нарезаем природу, организуем ее в концепции, и присваиваем те или иные значения прежде всего потому, что мы участники договоренности о такой организации – договоренности, действующей в пределах нашего речевого сообщества и закодированного в паттернах нашего языка»27.
С приходом Хомского в 1960-е гг. Сепир и Уорф вышли из моды вместе с пробковыми шлемами, и научная мысль сконцентрировалась на врожденности лингвистических способностей. С тех пор критике подверглись не только выводы Уорфа, но и сами его исследования: например, вышеописанное отсутствие времен в языке хопи было опровергнуто в 1980-е гг.28 Но сегодня похожие идеи воскрешаются в лабораторных условиях новыми поколениями психологов и лингвистов, которых иногда называют неоуорфианцами. Они с новой силой доказывают, что язык определяет мышление.
Стэнфордский профессор белорусского происхождения Лера Бородицки известна, например, своими исследованиями австралийских аборигенов из небольшого сообщества Помпурау29, 30. У тех в языке отсутствуют относительные направления (лево, право, вперед, назад). Вместо этого они всегда используют направления абсолютные (восток, запад, север, юг). Помпураец, например, скажет «Подвинуть чашку на юго-запад» вместо «Подвинуть чашку влево», а традиционное приветствие состоит из вопроса «Куда идешь?» и ответа с точным географическим направлением вроде «Далеко на юго-юго-запад». Как нетрудно догадаться, этот народ феноменально ориентируется в пространстве. Помпурайца можно водить по запутанным коридорам офисного здания, долго крутить в разные стороны, а он все равно будет помнить, где север, а где юг.
