— Ну, что надо? Или просто поглазеть приперлись?
— Никак нет, Анатолий Леонидович, — ответил Суховей. — Дело очень серьезное. Я вот ребятам уже сказал про него, чем вызвал нешуточное огорчение. Короче, у вас в отделе «крот», и мы знаем, кто это.
Веденеев даже прекратил делать наклоны.
— Шутить изволишь, подполковник? — проскрипел он.
— Так точно, Анатолий Леонидович! Приперся сюда исключительно затем, чтобы поиздеваться над вашей бесценной персоной. Короче, вот вам обойма последних новостей. Только вы бы, наверное, лучше присели, а то и упасть недолго от переизбытка впечатлений.
Веденеев с каменным лицом выслушал весть о смерти главы заговора и сообщение о том, что Харитонова подвигло на убийство сообщение из отдела. И единственный человек, который мог его отправить, — Роман Эйхман из технического отдела.
— Смерти моей хотите, — вздохнул Веденеев. — Я теперь разочарован в своей способности набирать людей… Ладно, я так понял, что вы пришли взять разрешение на его скальп?
— Точнее и не скажешь, товарищ полковник, — усмехнулся Суховей.
Веденеев надел пиджак, подошел к столу, нажал на кнопку селекторной связи и сказал:
— Эйхмана из технического — срочно ко мне!
Роман появился через минуту. Это был крепкий видный парень с густыми вьющимися черными волосами и неожиданно светлыми для брюнета глазами.
— Звали, Анатолий Леонидович? — спросил он.
— Еще как звал, — ответил недобрым голосом Веденеев.
А дальше случилось неожиданное. Подойдя к Эйхману, Веденеев остановился прямо перед ним, пристально заглянул Роману в глаза — и вдруг резко и хлестко съездил тому в челюсть. Эйхман рухнул как подкошенный. Веденеев лизнул сбитую до крови костяшку и проскрипел презрительным тоном:
— Забирайте этот мусор. И если он еще раз ко мне на глаза попадется — я за его шкуру не поручусь.
Эйхман, держась за физиономию, промычал в ответ что-то нечленораздельное. Суховей и Неверов поставили его на ноги, стянули руки за спиной пластиковыми наручниками и передали бедолагу с рук на руки конвою. Даже помимо стремительно распухающей морды, Эйхман выглядел хуже некуда. Видимо, он уже успел понять, что теперь ему много чего предстоит пережить.
* * *
Как только Клим получил адрес антиквара, он немедленно выехал туда — не было ни малейшего желания выжидать. Слишком уж много всего произошло за текущую ночь, и у Неверова оставалось ощущение, что это еще не конец.
Антиквар жил в обыкновенном кирпичном девятиэтажном доме в Жулебино. Райончик, конечно, не ахти, но, по всей видимости, гражданин Шпильман хотел соблюдать некоторую конспирацию. Вряд ли только по старой памяти — скорее всего, было тут у него серьезное логово, в котором он что-то прятал, что-то хранил просто для души, логово, в котором, наконец, он мог чувствовать себя спокойно.
Клим не утруждал себя возней с домофоном — просто воткнул универсальный чип и вошел в подъезд. В отличие от дома, где жил Хамид, здесь было очень опрятно, а если чем и пахло, так только штукатуркой и еще характерным «подъездным» запахом, ингредиенты которого очень трудно разобрать, но каждый, кто был в чистом городском подъезде, очень хорошо представляет, о чем идет речь.
Оказавшись у двери, Неверов отдал команду двум оперативникам внизу. Они направили на окна квартиры антиквара специальные микрофоны и послушали. Судя по всему, Шпильман был дома один — во всяком случае, в качестве шумового фона прекрасно выступал громкий и насыщенный храп.
Клим позвонил. Подождал немного и снова нажал на кнопку. Звонок у Роберта Геннадьевича был мелодичный, но, честно говоря, в половине пятого утра даже самые райские мелодии приобретают эмоциональную насыщенность специального орудия раздражения.
— Храпеть перестал, — тихо прошептал наушник в ухе Клима.
Но до тех пор пока антиквар наконец решился-таки подойти к глазку, прошло еще добрых пять минут. Клим терпеливо давил на кнопку. Ему уже самому хотелось разломать к свиньям собачьим этот звонок.
— Кто вы? Какого черта вам надо? — раздался голос антиквара, очень четкий и достаточно громкий. По всей видимости, под обшивкой двери скрывался динамик.
— Майор Неверов, Федеральная служба безопасности. Откройте дверь!
— Слушайте, уважаемый, я уж не знаю, в какой такой Федеральной службе вы работаете, но мой совет: валите-ка вы отсюда, пока еще можете передвигаться на двух опорах.
— Роберт Геннадьевич, вы хотите, чтобы через полчаса вашу дверь ломали спецназовцы, или все-таки откроете своими руками?
Некоторое время Шпильман молчал. Потом сказал раздраженным тоном:
— На двери глазок — это камера. Покажите мне ваше удостоверение. Только так, чтобы я его как следует видел! Уж простите, но это профессиональное. Иначе, боюсь, вам и вправду придется заходить со спецназом.
Клим поднес удостоверение к камере. Объектив тихонько пощелкал, потом в замке провернулся ключ, дверь отодвинулась на длину цепочки, и уже живой голос Роберта Геннадьевича изнутри спросил:
— Уважаемый, ничего личного, но какого черта вам не спится? Может, таблеток надо? У меня есть немножко фенобарбитала, могу поделиться.
— Не паясничайте, Роберт Геннадьевич. Неужели у вас нет идей, почему это меня к вам принесло прямо посреди ночи?
— Простите, я, может быть, вас изрядно разочарую, но идеи у меня действительно нет ни малейшей. Я вообще спросонья очень туго соображаю.
— Планы собора Василия Блаженного, — сказал Неверов, — вот что меня интересует. Те самые чертежи, которые вы купили у Хамида Назарова.
— Умереть — не встать! — пробурчал антиквар. — Вот уж никогда не подумал бы, что из-за каких-то чертежей ко мне примчатся посреди ночи.
Дверь закрылась перед носом у Клима, чтобы тут же открыться снова.
— Заходите, раз уж пришли, — сказал антиквар.
Они устроились на кухне. Роберт Геннадьевич поставил чайник, сел напротив Неверова и спросил:
— Так что особенного в этих злополучных чертежах, что вы приперлись за ними ни свет ни заря?
— Наверное, это я у вас должен спросить, — пожал плечами Неверов. — Зачем вам понадобилось платить за них пятнадцать тысяч долларов? Давайте вы мне сначала объясните антикварную ценность этой вещи, а я уже тогда попробую объяснить вам практическую сторону дела.
Заварив чай в большом френч-прессе, Шпильман задумчиво произнес:
— Корбюзье был настолько великим человеком, что ему было традиционно тесно в существующем мире. Это вообще свойственно смене эпох. Человек вроде как живет в старом времени, но и душой и разумом принадлежит новому. И тогда получается у всех по-разному. Кто-то находит способы примирить себя с окружающим, взять в руки свою чрезмерную креативность, говоря современным языком. А кто-то, напротив, намерен разломать старый мир и на его руинах построить что-то новое. Такими были, например, российские футуристы. Они с самого начала противопоставили себя старому искусству, хотели сбросить его с парохода современности. И пусть в результате большинство их загремело с этого самого парохода, они сделали главное: изменили поэзию. И собственно, уже за это им надо ставить памятник. Так и Корбюзье. Его взгляды на архитектуру так отличались от прочих, что он просто не мог примириться с остальными. Ну и представьте себе — приходит в мэрию Парижа этот тип и приносит замечательные планы по его перестройке. И все бы ничего, вот только планы эти подразумевают, что надо разломать к чертовой матери чуть ли не половину города. А в самом деле, чего тут мелочиться? Ведь Париж строился по старым канонам. И толку, спрашивается, трепетать перед этим старьем?
