Дверь спальни в квартире Ивана Алексеевича Твердохлебова была открыта настежь, и было видно, что в спальне, как, впрочем, и в гостиной, и даже в прихожей, царит совершеннейший бардак. Бардак этот вовсе не свидетельствовал о том, что отставной майор ВДВ был неряхой; просто менты, проводившие обыск, как всегда, не особенно церемонились с чужим имуществом.
Раздвигая носками ботинок разбросанные по полу вещи, Клим обошел квартиру. Он понятия не имел, что ищет. Вряд ли это было что-то конкретное, и, уж конечно, он не надеялся найти здесь какие-то улики. Улик против бывшего майора и так хватало с лихвой, да и шарившие здесь накануне оперативники просто не могли пропустить что-то важное: квартирка была маленькая, скудно, хотя и аккуратно обставленная, и обыскивать ее было немногим сложнее, чем пустую картонку из-под обуви. О потайных сейфах, вмонтированных в стены или пол, говорить не приходилось: попытка установить такой сейф неминуемо привела бы к возникновению сквозного пролома в стене или, того смешнее, в полу, служившем потолком расположенной этажом ниже квартиры. Здравствуйте, соседи! Как поживаете? Ничего, что вот эта коробочка будет торчать у вас из стены над кроватью? Салфеточкой накроете, вазочку поставите, и будет очень красиво…
В гостиной над старенькой раскладной диван-кроватью, на том самом месте, где в обставленных подобным образом квартирах обычно красуется пыльный поблекший ковер, висели фотографии в простеньких деревянных рамках со стеклом. В наше время люди редко развешивают по стенам фотографии родных и близких, предпочитая им более или менее безвкусные безделушки, картинки и панно. Но Иван Алексеевич Твердохлебов был не таков; похоже, он и впрямь очень дорожил своим прошлым, особенно той его частью, которая была проиллюстрирована висевшими на стене фотографиями.
Обнаруженная в гостиной фотовыставка Клима не удивила: точно такую же, хотя и более скромную по размерам, он видел на даче Твердохлебова, где успел побывать.
В подавляющем большинстве фотографии были черно-белые, сделанные любительской камерой — от силы «Зенитом» или «ФЭДом», а вернее всего, простенькой «Сменой», имевшей перед другими отечественными фотоаппаратами неоспоримое преимущество легкости и компактности. Даже через стекло было видно, что уголки некоторых фотографий заломаны; на иных виднелись грязно-желтые пятна не до конца отмытого проявителя.
Экспозиция выглядела довольно однообразно: почти на всех фотографиях были изображены группы молодых людей, одетых в архаичные, давно вышедшие из употребления, выгоревшие на солнце «афганки», в вырезах которых неизменно мелькали полосатые треугольники тельняшек. В руках молодые люди держали всевозможные орудия истребления, от автомата Калашникова до древнего, времен Второй мировой, немецкого фаустпатрона. Иногда они были сняты просто так, иногда на фоне какого-нибудь грузовика, бронетранспортера, «бээмдэшки» или даже танка, но задним планом каждого снимка неизменно служили горы — пологие каменные осыпи, крутые скалистые стены, далекие заснеженные пики…
Когда-то в армейском вещмешке у Клима хранилась коллекция похожих фотографий. Он не имел ни малейшего представления, куда они потом подевались, да его это и не особенно интересовало: прошлая жизнь виделась словно сквозь густой туман, подробности ее постепенно стирались из памяти, и порой начинало казаться, что ее просто не было. Он ушел из той жизни, перевернул страницу и начал писать свою биографию заново, с чистого листа. Зато майор Твердохлебов, судя по всему, представлял собой прямую противоположность Климу Неверову: душа его осталась там, в середине восьмидесятых, в пыльных чужих горах, среди ребят, которые были ему роднее отца и матери. А осиротевшее тело по чистому недоразумению занесло в первое десятилетие двадцать первого века, где оно неприкаянно бродило, не ведая, к чему себя применить.
Групповые снимки, где было много людей, Клим рассматривал невнимательно, вскользь, автоматически выделяя среди множества мелких, нечетких пятен лиц скуластую, загорелую физиономию Твердохлебова. Разглядывать снимки, сделанные крупным планом, было интереснее. На одном из них Твердохлебов стоял в обнимку с каким-то высоким, волейбольного телосложения парнем с носатым смешливым лицом и выбившимся из-под форменной широкополой панамы непокорным чубом, выгоревшим на солнце. Оба хохотали над какой-то удачной шуткой, выставив напоказ крепкие белые зубы; на погонах у Твердохлебова можно было различить темные, как и полагается в полевых условиях, майорские звезды, а носатый волейболист щеголял сержантскими лычками, которые выглядели совсем свежими, будто только что полученными.
На другом снимке тот же носатый сержант стоял, широко расставив ноги, посреди пыльного проселка, зажатого между двумя пологими каменистыми склонами. Одет он был почему-то в униформу унтер-офицера вермахта; на голове, тускло отсвечивая в солнечных лучах, красовалась глубокая немецкая каска, из-за короткого голенища немецкого сапога выглядывала немецкая же граната на длинной деревянной ручке, прозванная из-за своей характерной формы «колотушкой», а поперек живота, как положено, висел на ремне прославленный МП-40, зачастую ошибочно именуемый «шмайссером». Клим усмехнулся: ну, конечно, а кто бы устоял перед таким искушением? Видно, ребята, как это нередко случалось в ту пору, наткнулись в горах на еще не разграбленный гитлеровский вещевой склад и смеха ради устроили маскарад. Интересно, подумал Клим, понимал ли этот носатый шутник, что он и его товарищи, в сущности, занимаются в Афганистане тем же, чем занимались немцы в России с сорок первого по сорок четвертый год?
Немного правее и ниже обнаружился еще один снимок, на котором Твердохлебов был изображен в компании того же носатого парня. Снимок был цветной, явно отпечатанный в условиях современной фотолаборатории и, возможно, даже с цифрового носителя. Оба были одеты в камуфляж, купленный, вероятнее всего, в магазине «Охотник — рыболов», а то и просто на рынке. У «волейболиста» на ногах были заправленные в резиновые сапоги джинсы, а на голове — синяя бейсбольная кепка с какой-то эмблемой. На переднем плане дымился переносной мангал; в руках у Твердохлебова и «волейболиста» было по шампуру с мясом и по пластиковому стаканчику — надо думать, не колодезной воды. На заднем плане виднелась стена какого-то деревянного строения, подозрительно похожего на твердохлебовскую дачу. Качество снимка позволяло рассмотреть серебрившуюся на висках майора седину, а «волейболист» заметно раздобрел, заматерел и обзавелся солидными мешками под глазами. Из всего этого следовало, что снимок сделан не так давно — год, от силы два назад.
А еще правее, отдельно от других, висела портретная фотография все того же «волейболиста» в парадной форме младшего сержанта ВДВ, в лихо заломленном берете и при аксельбанте. От этого снимка за версту разило солдатским фотоателье; видимо, сделан он был по окончании учебки, перед самой отправкой в Афган, и, как водится, отослан родителям. Нижний угол фотографии был косо перечеркнут траурной лентой, из чего следовало, что носатого сержанта уже нет в живых. Можно было с большой долей уверенности предположить, что точно такая же фотография смотрит на соседей по кладбищу с могильного камня.
Клим поднял перевернутый стул, утвердил его посреди комнаты, уселся лицом к стене с фотографиями и рассеянно закурил. Он дымил, аккуратно стряхивая пепел в сложенную ковшиком ладонь, смотрел на фотографии и пытался разобраться в своих мыслях и ощущениях.
