Было ясно, что Твердохлебов и носатый сержант все это время поддерживали дружеские отношения. Судя по всему, отношения эти были теснее тех, что связывали бывшего майора с другими однополчанами. Что ж, так бывает, и нередко, особенно если люди, когда-то воевавшие бок о бок, живут в одном городе и имеют возможность проводить в обществе друг друга столько времени, сколько им заблагорассудится.
Наверное, майор очень дорожил этой дружбой. Когда живешь прошлым, тебе необходима постоянная подпитка извне: прошлое, каким бы живым и ярким оно ни было, имеет свойство со временем тускнеть, костенеть, покрываться слоем пыли и понемногу стираться из памяти. А человек, некогда деливший с тобой последний глоток из горячей фляги, последнюю черствую горбушку и последнюю обойму, вдыхает в окоченевший труп прошлого видимость жизни. Он меняется у тебя на глазах, стареет, толстеет и лысеет, но ты не замечаешь этих привычных, накапливающихся исподволь перемен, и тебе кажется, что там, на войне, он был таким же, как сейчас. И ты был таким же, как сейчас, так же выглядел, думал и чувствовал, а раз вы оба живы и ни капельки не изменились, то, стало быть, и ваше прошлое живо — куда ж ему деваться?..
Потом носатый сержант умер, и случилось это, кстати, приблизительно тогда же, когда майор овдовел. Судя по фотографии с шашлыками, промежуток между этими двумя печальными событиями составлял никак не больше года-полутора, а может быть, и намного меньше — полгода, месяц, неделю…
Получив два таких удара подряд, даже здоровый человек может потерять душевное равновесие — по крайней мере, на время. А для Твердохлебова с его изломанной войной психикой это наверняка была двойная катастрофа. Тем паче что смерть носатого «волейболиста» была явно преждевременной. Знать бы, отчего он умер… Может, это и есть та самая ниточка, которой так не хватает Климу Неверову?
Он дошел до туалета, выбросил в пожилой финский унитаз окурок и сполоснул под краном в ванной испачканную пеплом ладонь. Вернувшись в гостиную, снова подошел к стене с фотографиями и, не присаживаясь, вынул из кармана мобильный телефон.
Потапчук взял трубку сразу, как будто с нетерпением ждал звонка.
— Надо вычислить одного человека, — глядя на фотографию с траурной ленточкой, сказал ему Клим. — Придется основательно порыться в архивах, а времени у меня, сами понимаете…
— Диктуй, — деловито распорядился генерал.
— Что диктовать?
— Ну, как «что»? Имя, фамилию…
Клим непочтительно хмыкнул в трубку.
— Если бы я знал его имя и фамилию, то не стал бы прибегать к услугам нашего департамента, — заявил он. — У меня есть фотография, которую я постараюсь передать вам как можно скорее. И еще я знаю, что парень служил в Афганистане под началом Твердохлебова в звании сержанта. Могу предположить, что в последние годы он жил в Москве или где-то поблизости, но это, увы, не факт.
Федор Филиппович недовольно крякнул.
— Вот не было печали… На что тебе сдался какой-то сержант?
Клим пожал плечами, как будто генерал мог его видеть.
— Это, наверное, не телефонный разговор, — произнес он. — Да и сказать мне пока особенно нечего. Вот когда вы предоставите мне хотя бы краткую официальную версию его биографии, у меня, может быть, возникнут какие-то определенные мысли. А пока все это так, догадки и предчувствия — музыка сфер, шепот эфира…
— Эфира, говоришь? — переспросил Потапчук. — Хорошо хоть, что не клея «Момент»…
Клим не сразу сообразил, на что тот намекает, а когда сообразил, фыркнул — впрочем, без особого веселья.
— Шутки у вас, товарищ генерал… — сказал он. — Кстати, а как себя чувствует наша уважаемая Елизавета Филипповна?
— Прихворнула, — сухо сообщил Потапчук. — Жалуется на головную боль, кашель и першение в горле.
— Ай-ай-ай, — огорчился Неверов. — Как же это ее угораздило? Вы ей обязательно передайте, чтобы пила побольше теплого и ни в коем случае не выходила из дома.
— Без тебя разберутся, умник, — проворчал Федор Филиппович. — Только имей в виду, что, если она будет слишком долго болеть, ей подберут замену, хотя бы и временную. Поэтому ворон считать тебе некогда.
— А мне всю жизнь их некогда считать, — пожаловался Клим. — Так и летают несчитанные…
— Обратись в профсоюз, — ядовито посоветовал Потапчук и прервал соединение.
— Знаем мы ваши профсоюзы, — проворчал Клим, спрятал телефон в карман куртки и, подойдя к стене, снял с нее украшенную траурной ленточкой фотографию сержанта.
Глава 7
Просторный кабинет был отделан с безликой, стандартной роскошью солидного офисного помещения. Кремовые, в тон стен, вертикальные жалюзи были закрыты, чтобы вид из широкого окна не отвлекал присутствующих от дел. Денек выдался пасмурный, снаружи уже который час подряд моросил дождик, и в кабинете горел свет. Вмонтированные в потолок ряды круглых ламп сияли холодным и ярким голубоватым светом, тусклыми пятнами отражаясь в матово-черной поверхности причудливо изогнутого стола для переговоров.
Анна Кирилловна сидела, положив ногу на ногу, с вогнутой стороны этого стола, так что массивная крышка плавно огибала ее с двух сторон, словно норовя обнять, а может быть, и схватить. На противоположной, выгнутой стороне расположились трое мужчин в строгих темных костюмах, которые выглядели бы одинаковыми, если бы не едва заметная разница в цвете, даже не столько в цвете, сколько в оттенках их костюмов. За ширмой непроницаемой дежурной любезности, которую выражали их лица, Анна Кирилловна без труда угадывала недоумение и настороженность. Им было известно, кто она такая; являясь по своему статусу довольно мелкой сошкой, она тем не менее имела полное право не тратить свое драгоценное время на этот визит, а просто вызвать их, по одному или всех вместе, к себе. И они явились бы по первому звонку, побросав все свои дела, потому что за Анной Кирилловной стояла сила, способная диктовать свои условия не только в Москве и в России, но и далеко за ее пределами. С учетом этих обстоятельств визит Анны Кирилловны Громовой выглядел одолжением, а сидевшие напротив нее люди были достаточно умны и искушены в закулисных сторонах политики и бизнеса, чтобы понимать: бесплатных одолжений не бывает.
Скороход был прав, называя банкиров существами нервными и пугливыми, и, излагая свое дело, Анна Кирилловна как могла старалась их успокоить. Она уже сказала все, что хотела, и теперь спокойно ждала ответа — разумеется, положительного, ибо другой ее не устраивал.
— Речь идет о довольно крупной сумме, — осторожно сказал президент правления.
Он был молод, никак не старше тридцати пяти, но уже являл собой превосходный образчик современного топ-менеджера. Его, как и саму Анну Кирилловну, было решительно невозможно представить вне стен офиса, делающим что-либо приземленное и не имеющее прямого отношения к работе — занимающимся любовью, стирающим носки или, к примеру, сидящим на унитазе с развернутой газетой на коленях. Это был не человек, а материализованная идея, совершенное счетно-решающее устройство о двух ногах с простым и ясным прошлым и таким же простым, известным наперед будущим. Это будущее, недурно обеспеченное, но довольно серое, ему самому наверняка представлялось блестящим. Он очень дорожил своим будущим и до смерти боялся совершить какую-нибудь ошибку, которая могла бы это будущее разрушить или сделать не столь блестящим. И еще он, как и сидевшие справа и слева от него члены правления, приходился кому-то сыном.
