С коробкой-автоматом Иван Алексеевич научился управляться еще в Афгане. Там с этим делом было просто: сумел добыть — езди, пока замученное завистью начальство не отберет. Однажды они отбили у духов здоровенный японский пикап какого-то полевого командира. Там тоже была автоматическая коробка передач, а к этому автомату прилагался пулемет — крупнокалиберный, американский, он был установлен на турели в кузове. «Товарищ Сухов» просто обожал ездить в кузове, цепляясь за дуги, на которые натягивался тент, чтобы не вылететь к чертовой матери вверх тормашками на очередном ухабе, и радостно паля из трофейного ствола во все, что движется. Иногда он для потехи нацеплял на голову немецкую каску, найденную на случайно уцелевшем в горах гитлеровском складе вещевого довольствия. В таких случаях он брал у кого-то из ребят губную гармошку и отчаянно дул в нее на все лады, задыхаясь в поднятой колесами пыли и хохоча во все горло. Майору Твердохлебову все это не особенно нравилось, поскольку наводило на мысли о неприятной параллели между Афганистаном, Вьетнамом и сорок первым годом. Кроме того, ему порой начинало казаться, что «товарищ Сухов» веселится не просто так, а под воздействием марихуаны, которую ушлые воины-интернационалисты наловчились мастерски набивать в обыкновенные сигареты, так что издалека невозможно было понять, что они там такое курят…
Осознав, что опять заехал мыслями куда-то не туда Иван Алексеевич сбросил ноги с кровати и сел. Панцирная сетка под ним недовольно взвизгнула и затрещала; от излишне резкого движения, как обычно, слегка закружилась голова. Взгляд майора упал на придвинутую к кровати табуретку. Посреди бугристого от многолетних напластований масляной краски квадратного сиденья сиротливо лежал его мобильник. Твердохлебов вспомнил, что сегодня вторник; это означало, что завтра будет среда, а по средам он всегда ставил телефон на зарядку. Зарядное устройство, естественно, осталось на даче — с ним, как и с паспортом, по грибы не ходят.
Ивану Алексеевичу очень некстати припомнилось, что накануне ему звонила Валентина Петровна, мать «товарища Сухова», — спрашивала, как он, как здоровье и что-то там про виды на урожай на даче. Вообще-то, баба она была хорошая, красивая и неглупая (да еще, елки-палки, и незамужняя), и болтать с ней Ивану Алексеевичу нравилось. Хоть и баба, а в разговоре у нее нет-нет да и проскальзывали знакомые, Серегины, интонации. И потом, Иван Алексеевич только по документам инвалид, а так-то, если разобраться, мужик в самом соку и, между прочим, не урод. Жену он любил и продолжает любить, но организм — это такая сволочь, что ему прямо как солдату срочной службы вынь да положь все, что полагается по нормам довольствия — от портянок до бабы включительно. Солдатам срочной службы вместо бабы подмешивают бром в кисель, а офицерам бром не полагается, им полагается женщина — жена, боевая подруга, хранительница домашнего очага. А если таковая по какой-либо причине отсутствует — тогда что? К проституткам идти, благо Ленинградка — вон она, под боком? А для души тогда что — пьяная хохлушка с тремя классами образования и с лобковыми вшами в придачу?
Словом, если не касаться святого, мать Сереги Сухова была женщина приятная во всех отношениях, и Иван Алексеевич не раз подумывал о том, как бы ему с ней эти самые отношения завести. Правда, для «отношений» она была чересчур умна и, на вкус майора Твердохлебова, суховата; природным мужским чутьем он давно уловил то, что пока что отказывался признать умом: дамочка была совсем не его круга и в няньки психическому инвалиду не годилась. То есть она бы, конечно, справилась с любым делом, за которое взялась, и в лучшем виде вынянчила бы не то что контуженного, а безрукого-безногого, но какая, скажите, ей в том корысть, какое удовольствие? Тетка-то интеллигентная — учительница небось, а то и преподавательница вуза, — так на что ей морока в лице контуженного отставного майора с нищенской пенсией?
Но нынче дело было в ином. Вчера они с Валентиной Петровной проговорили добрых десять минут, а это означало, что завтра, в среду, телефон запросит положенную ему пайку не к вечеру, как обычно, а прямо с утра, а то и, глядишь, нынче же, прямо посреди ночи. И что тогда делать? Зарядного-то нет! И не так уж важно, когда именно телефон требовательно запищит, сигнализируя о том, что аккумулятор разряжен. Важно, что зарядить его все равно нечем.
Мысль о том, что зарядное устройство стоит копейки и что купить его можно чуть ли не на каждом углу, даже не пришла майору Твердохлебову в голову, поскольку это была именно та разновидность информации, которой он старательно чурался на протяжении последних без малого двадцати лет. Он этого просто не знал, и в душе его начала разрастаться тревога, которая была сродни тревоге пятилетнего ребенка, потерявшегося на вокзале в незнакомом городе.
Майор заметил, что руки у него дрожат и суетливо, как парочка больших пауков, бегают по коленям. Титаническим усилием воли он взял себя в руки (в те самые, дрожащие и бессмысленно шарящие вокруг, словно в надежде отыскать то, чего здесь не было и не могло быть по определению) и заставил успокоиться. Ну, телефон; ну, вот-вот сдохнет; ну и что, собственно?..
Под влиянием обстоятельств у него наступило что-то вроде просветления. Подумалось, что звонить ему могут только два человека: Валентина Петровна, с которой он разговаривал буквально вчера, и обладатель анонимного голоса в телефонной трубке, которого он про себя именовал Сипатым. Петровна теперь вспомнит о нем не раньше чем через месяц, а Сипатый…
С Сипатым было сложнее. Иногда, вот как сейчас, Ивану Алексеевичу начинало казаться, что телефонный аноним использует его для достижения каких-то своих, не имеющих отношения к погибшему сержанту, сугубо корыстных целей. Бывший командир ДШБ Твердохлебов как последний кретин разыгрывал неуловимого мстителя, красного, понимаете ли, дьяволенка, а эта спрятавшаяся в телефонной трубке сволочь набила карманы крадеными деньгами и хихикает в кулак, радуясь тому, как ловко загребла жар чужими руками…
Наверное, все дело было в анонимности. Если бы тот же Сипатый подошел к нему, скажем, на улице, хлопнул по плечу и сказал: «Слушай, майор, а давай-ка мы с тобой поставим эту богадельню на уши!» — Твердохлебов бы его понял. В конце концов, убивать надо уметь, и дано это далеко не каждому. Даже тот, кто в тире или на стрельбище выбивает десятью выстрелами сто очков, по первому разу может сдрейфить — либо промажет, потому что рука дрогнула, либо, если ненароком попадет, будет потом полдня блевать, пока не выблюет все до самых кишок. С самим Твердохлебовым, например, именно так и было, и он не видел в этом ничего зазорного.
Так что, если бы Сипатый выступил с открытым забралом и сказал: дескать, прости, майор, надо бы этих уродов замочить, а у меня, понимаешь, рука не поднимается, кишка тонка и так далее, — Твердохлебов бы его понял. А так… Было в этой игре в прятки что-то недостойное, нечистое, от чего хотелось отряхнуться и помыть руки.
И тут зазвонил телефон.
— А, чтоб тебя! — с сердцем воскликнул майор и схватил трубку.
На дисплее опять красовалась уже хорошо знакомая ему надпись: «Номер не определен». С таким же успехом там могло высветиться прозвище «Сипатый». Твердохлебов криво ухмыльнулся и нажал клавишу с изображением зеленой телефонной трубки.
