— Легок на помине, — сказал он.
— Привет, майор, — прохрипел в трубке плавающий, нечеловеческий голос. — Ты еще жив? Странно. При такой топорной работе…
— Это у кого топорная работа? — немедленно возмутился Твердохлебов. — Да я все сделал так, что комар носа не подточит!
— Действительно, — хрюкнул Сипатый. — Ну, и где ты сейчас?
— Где-где… — несколько потерявшись, поскольку в словах Сипатого содержалась немалая доля горькой и грубой сермяжной правды, проворчал Иван Алексеевич. — Где надо, вот где!
— Да, действительно, где надо, — согласился Сипатый. — Именно там, где тебе, профессионалу, пальцем деланному, и надлежит быть. В заднице.
— Ну ты, полегче! — рыкнул майор, но тут же сник. — Ума не приложу, как они меня так быстро вычислили, — признался он. — Вроде и сдать было некому…
— О господи, — вздохнул Сипатый. — Поменяй паспорт, баран. Ты, братец, не Твердохлебов, ты — Твердолобов. Ну разве можно в наше время быть таким тупым?
— А что такое? — не зная, в чем его вина, но чувствуя, что и впрямь накуролесил, спросил майор.
Сипатый протяжно вздохнул. Этот вздох был похож на шум сильных атмосферных помех в наушниках мощной армейской радиостанции.
— Чучело ты, майор, — сказал Сипатый. — Разве так можно? Ну скажи на милость, сколько сегодня в Москве таких мотоциклов, как твой?
— Да навалом! — с уверенностью воскликнул Иван Алексеевич. — Тысяча, десять тысяч… Откуда я знаю?
Сипатый немного помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом, еще раз протяжно вздохнув, с терпеливой скукой сказал:
— А если подумать?
Иван Алексеевич честно попытался думать, хотя все это представлялось ему переливанием из пустого в порожнее. В самом деле, что за вопрос: сколько в Москве мотоциклов «Ява-350» выпуска одна тысяча девятьсот восьмидесятого года? Кто ж их считал-то? Одно слово — навалом.
То есть было навалом. Лет двадцать пять — тридцать назад. Ведь если разобраться, мотоцикл, которому перевалило за четверть века, это уже не средство передвижения, тем более массовое, а раритет, антик, музейная редкость. И если за четверть века эта музейная редкость ни разу не меняла хозяев…
— О черт, — сказал Твердохлебов в трубку.
Ему хотелось выразиться покрепче, но он сдержался.
— Дошло наконец? — сказал Сипатый. — Ты бы еще табличку со своими паспортными данными на спину повесил. Нельзя отставать от времени, майор! Не хочешь шагать с ним в ногу — поселись в уссурийской тайге или на каком-нибудь необитаемом острове. А еще лучше — застрелись. На кой ляд ты такой кому-то нужен? Проснись, Твердохлебов! Ты же боевой офицер! В кого ты превратился? Недотыкомка, выживший из ума старый дед, который электрической лампочки боится! Если б ты выкинул такой фортель в Афгане, тебя бы мигом из майоров в младшие лейтенанты разжаловали!
— Не разжаловали бы, — огрызнулся Иван Алексеевич, отлично понимая, что Сипатый кругом прав, а он, майор Твердохлебов, наоборот, кругом виноват. Действительно, получилось донельзя глупо. Хотел сделать все тихо и незаметно, а вместо этого, считай, вышел на улицу с флагом и объявил всему свету войну на взаимное уничтожение… — Просто не успели бы. В Афгане за проколы наказывало не начальство, а «духи». А они, чтоб ты знал, обрывали не звездочки с погон, а головы. Идешь, бывает, а на дороге валяется умник вроде тебя — звездочки на месте, а башки как не бывало… Так что Афган ты не трожь — целее будешь.
— Ну-ну, — сказал Сипатый примирительно, — не надо хамить. Я ведь звоню по делу, а вовсе не затем, чтоб с тобой ссориться. Если не считать мотоцикла, сделал ты все и впрямь мастерски. Ты их дважды умыл, да как умыл! Они, наверное, до сих пор в толк не возьмут, как какой-то пенсионер ухитрился их так красиво уделать!
— На то и десантура, — с гордостью произнес Твердохлебов.
— Да, им до тебя далеко, — льстиво прохрипел Сипатый. — Но это только начало. Или ты уже навоевался, майор?
— А что мне еще делать? — с оттенком раздражения спросил Твердохлебов. — Мне нынче только одно и остается — воевать до победного конца. Может, шлепнут. Жить-то все равно не на что, хоть ты в подворотню с ножиком ступай…
— Об этом не беспокойся, — сказал Сипатый. — Твое дело — война, остальное — моя забота. Прямо сейчас поезжай к метро «Сокол». Там на стоянке найдешь синюю «десятку». Номер запиши…
— Я запомню, — сказал Твердохлебов, которому нечем и не на чем было писать.
— Смотри у меня, — с оттенком недоверия сказал Сипатый и продиктовал номер. — Дверь не заперта. В бардачке деньги и конверт. В конверте инструкции и документы — чистый паспорт с твоей фотографией, права на то же имя и регистрационный талон на машину. Прочти все внимательно и постарайся, мать твою, хорошенько запомнить, как тебя теперь зовут. Еще что-нибудь тебе нужно?
— Зарядное устройство для мобильного, — решив извлечь из ситуации максимум выгоды, быстро сказал Иван Алексеевич.
— О господи, — ошеломленно, как показалось майору, произнес Сипатый. — Ну ладно… Для какого мобильного?
— Для какого, для какого… Для моего!
— Марку телефона скажи, старый дурак! — перестал сдерживаться Сипатый. — Ну, на корпусе у него что написано?
Твердохлебов оторвал трубку от уха и взглянул на корпус, только теперь обнаружив, что там действительно что-то такое написано, причем на самом видном месте.
— Тут не по-нашему, — сообщил он в трубку. — «Нок…» и как-то там еще…
— Все ясно, — сказал Сипатый, — не напрягайся, а то жила лопнет. Зарядное я тебе достану, а ты поменьше думай о чепухе, а побольше — о деле. Все, будь здоров, гвардия.
— Вот такие пироги, товарищ Сухов, — сказал Иван Алексеевич сержанту, который уже некоторое время сидел на колченогом табурете, положив ногу на ногу и обхватив сцепленными пальцами колено. Поскольку табурет был занят, Твердохлебов сунул мобильник в карман снятых с инструктора по пейнтболу, чересчур просторных для него джинсов. — Мы им покажем кузькину мать! Тебя я с собой не зову. Это моя война, а твоя уже кончилась. Ты извини, мне отлучиться надо.
Ничего не ответив, ибо все было ясно без слов, сержант Сухов покинул помещение, и Иван Алексеевич отчего-то не заметил, когда и как это произошло.
Глава 8
Павел Григорьевич Скороход вернулся домой уже затемно. Он был голоден как волк, ибо на фуршете, коим сопровождалось открытие выставки модного в этом сезоне скульптора, было куда больше выпивки, чем еды. Обладая крупным телосложением и отменным аппетитом, Павел Григорьевич, естественно, не мог удовлетвориться поданными в качестве закуски крошечными многоэтажными бутербродами — ну, разве что съел бы их все, чего ему, конечно, не позволили бы другие участники застолья.
По привычке сунувшись в холодильник и не обнаружив там ничего, что могло бы сойти за еду, Скороход вспомнил, что Ангелина Степановна, его домработница, заболела и взяла неделю отгулов.
