От места, где его остановили, до дверей подъезда было от силы пятьдесят метров, но, преодолевая этот короткий путь, Павел Григорьевич успел передумать и перечувствовать столько, словно прошагал пешком через всю Москву, от Чертанова до Медведкова. Надежда сменялась отчаяньем и тут же вспыхивала снова буквально на каждом шагу. В какой-то момент ему подумалось, что спастись можно, только напав на грабителей и попытавшись отобрать у одного из них оружие. По зрелом размышлении Скороход признал эту идею неудачной: ее воплощение в жизнь могло только ускорить события и приблизить печальную, крайне нежелательную развязку. Ясно было одно: грабителям нужно, чтобы он впустил их в квартиру, отключил охранную сигнализацию и сам указал на наиболее ценные полотна в своей коллекции. Им даже не приходило в голову, что он может их обмануть, настолько они верили в гипнотическую силу направленного в лоб пистолета. И приходилось признать, что в чем-то они правы: глядя в ствол, шутить почему-то не хотелось, а хотелось, наоборот, вести себя тихо и делать только то, что велят, и ничего больше.
Пока что такая линия поведения представлялась самой разумной. Нужно было попасть домой, а там, когда налетчики почувствуют себя в безопасности и немного расслабятся, попробовать что-то предпринять. В конце концов, там целых шесть комнат, которые Скороход знает, как пальцы у себя на руке, а налетчики не знают совсем, и в комнатах чего только нет! Камин в гостиной хоть и фальшивый, но кочерга к нему прилагается самая натуральная — кованая, тяжелая, прикладистая, как настоящее оружие. Да и настоящего оружия в доме предостаточно: недурная коллекция охотничьих ножей, пистолет в потайном сейфе… Даже винчестер над камином, который из-за его антикварного вида все принимают за обыкновенный муляж, исправен, вычищен, заряжен и готов к бою.
«Что же это делается, товарищи дорогие? — уже в который раз ужаснулся абсурдности происходящего Павел Григорьевич. — Вот это поужинал! Правильно говорят, что есть после шести вечера нельзя ни в коем случае!»
Мысли то неслись вскачь, то застывали, парализованные очередным приступом смертельного ужаса. Эти приступы становились все чаще и сильнее по мере приближения к дому, грозя окончательно лишить Павла Григорьевича воли к сопротивлению. К его немалому удивлению, выяснилось, что к подобной ситуации он совершенно не готов. Прежде ему не раз и не два доводилось рисковать деньгами, бизнесом, здоровьем и головой; он говорил на повышенных тонах с распальцованными авторитетами и депутатами Думы, которые недалеко от них ушли; еще совсем недавно он был не дурак подраться, да и сейчас запросто мог дать в морду какому-нибудь зарвавшемуся юнцу, а вслед за ним — и его набежавшей «секьюрити». Но то ли последние, относительно спокойные десять лет так его расслабили, то ли сегодняшняя ситуация изначально находилась за пределами его духовных и физических возможностей — как бы то ни было, Павел Григорьевич Скороход чувствовал, что еще совсем немного, и он превратится в то, что сам презрительно именовал «тварью дрожащей». Его всегда раздражала тупая покорность жертв, без сопротивления дающих себя грабить, насиловать, мучить и убивать, а теперь оказывалось, что и он слеплен из того же теста! Да, на кого-то достаточно просто прикрикнуть, чтобы он задрал лапки кверху, а кому-то для достижения той же цели требуется заглянуть в дуло пистолета, но это уже нюансы, которые ничего не меняют. Трус остается трусом, и неважно, скольким поп-звездочкам он начистил припудренные физиономии и сколько депутатов Госдумы валялось у него в ногах, умоляя простить или хотя бы отсрочить долг; важно, что в критический момент, когда речь зашла о жизни и смерти, он скис, сложил руки и камнем пошел ко дну.
Он поносил и унижал себя, надеясь разозлиться, но тщетно. Трусливая рабская покорность уже охватила его целиком, и вместо злости он испытывал только уныние: дескать, говорите и думайте обо мне что хотите, можете плюнуть мне в лицо или даже помочиться, только не бейте и, ради бога, не стреляйте…
Он приложил оправленную в черный пластик таблетку электронного чипа к металлическому кружку контакта, и дверь подъезда открылась, издав переливчатую трель. Грубо отпихнув Скорохода, Клещ первым сунулся в подъезд, огляделся и, обернувшись через плечо, сказал Сивому:
— Чисто.
В подъезде действительно было чисто как в прямом, так и в переносном смысле. Свежевымытый кафель площадки приятно пах импортным моющим средством, в углу у лифта, растопырив узкие жесткие листья, зеленела пальма в громадной кадке. Пальму вырастила из финиковой косточки и пожертвовала на общественные нужды (вздохнув при этом с явным облегчением) Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры, а кадку жильцы приобрели в складчину. Уход за растением входил в обязанности консьержа. В случае с отставником Павлом Антоновичем данный уход выражался в смятых окурках, регулярно закапываемых зловредным стариканом в землю у корней несчастной пальмы. Зато его сменщица Ольга Васильевна пальму холила и лелеяла: поливала, подкармливала, протирала листья от пыли и даже выкапывала зарытые сморщенные бычки, бормоча при этом слова, которых не встретишь ни в одном приличном печатном издании.
Кадка стояла слева от лифта; справа, ближе к лестнице, расположился стол консьержа, на котором лежали газета с наполовину разгаданным кроссвордом и шариковая ручка с прозрачным пластмассовым корпусом и изгрызенным зубными протезами голубым колпачком. Стоявший позади стола шаткий офисный стул на колесиках все еще пустовал, и Павел Григорьевич сообразил, что это явно неспроста: старика консьержа не то подкупили, не то запугали, не то просто убили.
Своего плешивого тезку Скороход не то чтобы недолюбливал, а просто не замечал, хотя знал, конечно, как его зовут и какие за ним водятся грешки. Есть люди, которые обожают сплетничать, и заставить их замолчать можно разве что при помощи откровенной грубости, а то и с применением силы. Грубить немолодой даме, а тем более с нею драться Павел Григорьевич, естественно, не мог, и примерно раз в месяц, когда нелегкая случайно заносила его в подъезд как раз в то время, когда упомянутая выше Нина Аркадьевна из тридцать шестой квартиры выходила из лифта или, напротив, собиралась в него войти, получасовая познавательная лекция на тему «Быт и нравы жильцов и обслуживающего персонала подъезда номер два» была ему обеспечена. Но в данный момент в подъезде не наблюдалось ни Нины Аркадьевны (появлению которой Скороход теперь обрадовался бы, наверное, первый раз в жизни), ни консьержа, к которому, тоже впервые, Павел Григорьевич испытал что-то вроде жалости: как-никак, они очутились в одной лодке. Даже если старого хрена подкупили, сунув ему сотню-другую долларов, эта история все равно выйдет ему боком: когда Скорохода убьют или хотя бы просто ограбят, старика затаскают по милициям, а уж уволят непременно — прошляпил, прозевал, проспал старый пьяница… Конечно, так оно все и есть — зачем, в конце-то концов, было открывать дверь незнакомым людям, да еще и с такими уголовными рожами? — но старика все равно жаль. Тем более что дверь он, скорее всего, никому не открывал, а просто вышел на крылечко подышать воздухом или, скажем, вынести мусор, а его подкараулили и либо просто тюкнули в темечко рукояткой пистолета, либо поставили перед выбором: или ты, старый козел, получаешь свои сто баксов и рулишь отсюда на все четыре стороны, или мы тебя сейчас закопаем…
